Заперт с ворами и убийцами, с самыми последними преступниками. Боже правый! если бы это знали его близкие в Голштинии! И вот уже второй из друзей довел его до такого положения, Томас Шварц, блудный сын, негодяй. Кроммер застонал. Что станется теперь с его сыном в этом чужом, городе? И ему представились самые яркия картины горя и беспомощности.
Кажись, «Новый» то воет, снова сказал один голос.
Может быть, у него тоска по родине, по каким-нибудь египетским горшкам из-под щей.
И со всех сторон раздался громкий хохот.
Парень смотрит совсем дураком, вскричал кто-то. Такая добродетельная фигура. что твой филистер, который, припрятав оброчные квитанции, обедает по воскресеньям в приюте для бедных.
Горбатый писарь! вскричал кто-то, не умеешь-ли ты ломать язык на немецком разговоре? Кажется, я как-то слышал.
Конечно. Только даром не стану.
Это было сказано на родном языке Кроммера, и он насторожился, как боевой конь при трубном звуке.
О, промолвил он, немец!
Немец-то я не немец, а говорить по-твоему умею. Каков ты, собственно говоря, из себя приятель? Покажись-ка.
И горбун потащил немца к окну, куда столпились и все остальные. Мало-помалу глаза Кроммера привыкли к темноте, и он мог отчетливо различать фигуры, а у некоторых даже черты лица. Писарь имел бледное, безбородое лицо с хитрым выражением и маленькими лукавыми глазками; он постоянно держал руки в карманах и перебирал там какие-то невидимые предметы.
Есть у тебя деньги, дружище? спросил он немца.
Кроммер невольно поднял вверх крепко связанные веревкой руки, как бы желая защитить свое достояние.
Нет-ли у вас карманного ножа, сударь? спросил он нерешительно. Веревки причиняют мне нестерпимую боль.
Горбун захохотал. «Вы?» повторял он, «Вы?» Нет, приятель, здесь мы все на ты. Раскошеливайся-ка лучше.
Но я не могу пошевелить пальцем.
Горбун поискал глазами в толпе. Волк! сказал он по-английски. Пойди-ка сюда; тут есть тебе работа.
Из кучки выделилась длинная, тощая фигура, с темными, ввалившимися глазами и черными волосами.
Из-за полуоткрытых губ виднелись белые блестящие зубы, он щелкал ими, как голодный.
Волку пожива? сказал он самым низким тоном своего богатого звуками голоса.
Грызи, грызи! кричали зараз десять голосов. Поточи свои зубы. Кусь, кусь!
Все они хохотали. Тот, кого называли волком, взял руки немца в свои, поднял их и начал грызть конопляную пряжу. Он перегрызал, перетирал, перемалывал зубами нитку за ниткой до тех пор, пока, наконец, веревка истончилась так, что, дернув, ее удалось перервать пополам.
Еще одна, сказал Волк, весело похлопывая разгрызенной веревкой, девяносто восьмая.
Большое тебе спасибо, добрый друг, простонал Кроммер, вертя во все стороны онемевшие, затёкшие руки.
Ты занимаешься грызением из любви к искусству?
Писарь перевел вопрос, а затем и ответ. Они напрасно стараются, проворчал Волк.
Ответ звучал несколько таинственно, и горбун нашел нужным дать некоторые пояснения. Полицейские всегда приводят арестантов с связанными руками, сказал он, и хотели бы, чтоб они так и оставались, но это не удается, потому что Волк перегрызает веревки.
Но ведь через несколько дней они могут опять связать?
А Волк их опять перегрызет.
Неужели у него такое сострадательное сердце? спросил растроганный старик.
Громогласный хохот огласил камеру.
Ну, нет! возразил писарь, он просто ненавидит начальство и делает ему наперекор. Это радует его душу. И вот, если не в меру усердный надзиратель, в виде особого наказания за нарушение тюремных правил, навяжет веревки, то уж Волк наш начинает точить зубы. Тот это знает, и они так из года в год воюют, не уступая друг другу ни на волос. Однажды чиновник попробовал надеть на одного арестанта железные кандалы и как заметил на губах Волка улыбку, тут же раскаялся в своей неосторожности. Когда он зашел в другой раз, наш добрый приятель уж успел все звенья цепи расплевать по всему полу и молча уставился тому в глаза. Этот взгляд леденит душу.
Немец почувствовал нечто вроде головокружения. Куда, в какое общество он попал?
Неужели Волк уже целый год здесь? спросил он с расстановкой.
О, уж больше. Ему уж скоро выйдет решение. И калека провел по шее указательным пальцем. Эту веревку уж трудненько будет перегрызть бедному Волку, прибавил он.
Кроммер вскочил, как ужаленный. Ведь не о висилице же вы говорите? вскричал он, не о смертном приговоре? О, нет, нет, это было бы слишком ужасно.
Вещь самая обыкновенная, сказал писарь. Наш приятель в недобрый час отправил на тот свет человека, которого ненавидел, вот
Неправда! заревел Волк. Ты не смеешь говорить этого, горбун, или я раздавлю тебя, как пустую яичную скорлупу.
Вещь самая обыкновенная, сказал писарь. Наш приятель в недобрый час отправил на тот свет человека, которого ненавидел, вот
Неправда! заревел Волк. Ты не смеешь говорить этого, горбун, или я раздавлю тебя, как пустую яичную скорлупу.
Писарь потер свои худые руки. Вечно ты со своими неуклюжими манерами, медведь ты этакий, сказал он со смехом. Я-то, конечно, вполне уверен в твоей невинности, да другие не так думают: вот о них я и говорю.