Как будто он утратил душу,
Громоздкий сохранив фасад,
Какой-то договор нарушив,
Став миром каменных оград.
И я не мог остановиться,
Хоть волен выбрать был маршрут.
Текли невидящие лица,
Был бледен воск холодных рук.
Дома сменялись пустырями,
Тропинки мрамором дорог
Тревожный шорох за дверями,
Гранитной арки разворот
Туда неведомою силой
Влекло как в маленький Мальстрем,
Как будто помощи просило
Дитя под градом черных стрел.
Но взор увяз в теснине душной,
И бесконечно длинный свод
Стал неожиданной ловушкой,
Безмерно вытянув проход.
Не жар, не холод загустенье
Пространства сжатого в тоннель,
Отняв свободу ощущенья,
Сознанье втягивало в щель.
Я брел и странная двумерность
С бесперспективностью пути,
Где бесконечна лишь линейность,
Где нету неба и светил,
Гнала вперед сквозь тьму тоннеля.
И сатанинским торжеством
Нить запредельная звенела,
Сжимаясь в страха липкий ком.
Но вдруг, в какое-то мгновенье
Явили слабость силы тьмы,
Души коснулся пух сомненья
В несокрушимость их тюрьмы.
Ткань виталического тела,
Утратив форму и объем,
Вначале робко, неумело,
Затем безудержным ключом
Пронзило свод твердыни ада,
Чтоб вновь соткаться на свету
Вблизи заброшенного сада
На шатком, узеньком мосту.
Ничто вблизи не предвещало
Каких-то новых козней тьмы,
И все же чуточку смущало
Преобладание сурьмы
В оттенках неподвижной флоры
Средь расползания теней,
Где монотонные повторы
Тревожно гасли в пелене.
В три шага одолев дощечку,
Поднявшись на покатый склон,
Венчавший узенькую речку,
Я вдруг услышал тихий стон,
Звучащий из сурьмяной массы
Стогообразного куста
И были скорбны и неясны
Два слога жалобы: «устал»
Я видел: что-то изменялось
В моем обличье. Ткань одежд,
Дымясь и тая, испарялась,
Как влага слез на стрелах вежд.
Я был охвачен наготою
И алым пламенем стыда
Так лишь за смертною чертою,
Пред ликом Божьего суда
Возможно, вспыхивают души
Пред немотой небесных врат.
Когда оставлен и разрушен
Непрочный храм земных услад
И смыта ретушь лицемерья,
И вся мирская шелуха,
И обнажен для лицезренья
Весь неприкрытый срам греха.
Я вглядывался в темный остов,
Сухой, безлистый, мрачный куст.
Он был как вечность над погостом,
Как символ воплотивший грусть.
Он состоял из черных терний.
Объединенных вкруг колец,
И веял мукою безмерной
В клочки разорванных сердец.
Он звал в шипов своих объятья,
Чтоб на лоскутья разорвать
Ткань виталического платья,
Астрала целостность разъять,
Затем сживить для новой муки
И так по кругу, сотни раз
Но чьи-то ласковые руки
Прервали тягостный рассказ,
Вернув оставленному телу
Его покинутый витал
Пространство тоненько звенело,
Вновь расщепленье темный зал
Меня влекло, как будто в сети
В почти невидимый провал.
Уже не шел, но плыл, и светел
Был контур рук, лица овал.
Вокруг один лишь мрак звенящий,
И ощущенье липких стен.
То зал, то узкий длинный ящик,
То ожиданье жутких сцен
Нечеловеческого действа.
И все лишь ощупью, чутьем
Каким-то новым, словно место
Глаз занял цокольный разъем
Питанья чуткого радара,
Что знает кто сокрыт и где.
Готовя силы для удара
Но вскоре сумрак поредел,
Как осветляется стремнина
Реки. Когда осядет муть
И видишь лишь наполовину,
Покуда нечему блеснуть.
Я видел зеркало. Узорен
Был палисандровый багет.
Но зримым образам не вторил
Его скупой сребристый свет,
Сочащийся со дна инферно,
Не отражая ничего,
Лишь плоскость зыбью эфемерной
Трех расходящихся кругов
Манила в это зазеркалье
И я противится не мог,
Нырнув в пульсации мельканье.
Как нож в дымящийся пирог,
Но угодил лишь в шлюз отвесный,
Бездонный лаз в глубины тьмы.
Аморфной тенью бессловесной
В едва намеченный размыв.
Я падал, как в ночи снежинка,
Не увлекаемый ничем,
Где нескончаемость кружила.
Не смея грезить о свече.
Не просто в бездну погруженье
Я падал в темноту себя,
Теряя формы обрамленье,
Туманом ужаса клубясь,
Затем в какое-то мгновенье
Исчезли время и объем.
Все спрессовалось в ощущенье.
Что я стоячий водоем,
Нет, просто плоскости поверхность
И в ней распластан мира миф
Лишь обезличенная серость
И бездыханности разрыв.
Быть может, здесь дремала вечность.
Быть может краткий зыбкий миг
Вновь сердце замерцало свечкой
И тяжесть адовых вериг
С меня упала, словно небыль.
Увидев выступы в стене
Я быстро стал взбираться к небу,
Что голубело в вышине.
А вслед как будто дуновенье,
Летели вещие слова:
Сюда сойдут жрецы безверья.
Покинь посмертья острова.
Зов
Зов
Предчувствие
Как тяжело слова ложились,
Но в каждом звуке пела плоть,
И каждый штрих предметно-жилист,
Как сквозь контрастное стекло
Был виден. Разве в том лишь дело,
О чем? Не мне, не мне судить,
Ведь что-то главное звенело
И пела бездна позади.
Хватало ль силы разобраться
И углубиться стыла кровь,
Когда в неведомое братство
Невыносимо тихий зов
Намеком таинства являлся
В неуловимость свечи.
В почти неслышном ритме вальса,
Котором тишина звучит,
Который кажется не знаешь
Им жив ли, он ли жив тобой,
Которым трепетна звезда лишь,
А утром небо голубо,
И в странных бликах плавит солнце
Прозрачной птицы мыслевзмыв,
И все в природе остается,
И создается новый миф
.
А иногда он сна глубины
Значеньем сути осенял,
Кривлялся в танце Арлекина,
В устах бубенчика звеня
О том, что даже дичь больная
Лишь мудрым зрится до конца,
Как бы нечаянно вживляя
Рубины в исповедь глупца.
И смутный абрис цвел сквозь накипь
И облекаясь я ясный звук,
Лепил невиданные знаки
Прикосновеньем светорук.
Казалось: только шаг, усилье,
Все прояснится, оживет
И то, что на плечах носили
И то, что прячет темный грот.
Нет, не покой, я полон звуком
Затрепетавшей тишины,
То нарастающим и гулким,
То дуновением весны.
Как будто долгое молчанье
Глухие стены пустоты
Крушило с яростью отчаянья,
Страшась в безмерности остыть.
И, насладившись первым тоном
Дремавшим в таинстве глубин,
Тем, что вначале было Словом,
Оно запело от любви.
Сперва струной, затем аккордом,
Затем хоралом мыслесфер,
Стремясь излить размывы в форму,
Придать бескрайнему размер.