Проходили день за днем охолодело удивление иноков-художников; лишь некоторые в движении холодной набожности повергались пред образом Цецилии, ударяли себя в грудь и поспешно уходили, послышав голос, зовущий к трапезе.
Не так было с Виченцио. В тесной келии картина против воли беспрестанно была пред его глазами. Со временем она даже начала производить на него впечатление, которое было похоже на какое-то болезненное чувство, и однажды в досаде на свою слабость он вздумал завесить ее, но приблизился, и невольное чувство заставило его взглянуть на нее с большим вниманием по непонятному влечению он сравнил небесное спокойствие, выраженное на лице мученицы, с безмолвною пустотою души своей пораженный, он бросил покрывало и отступился с ужасом; что-то прежнее зашевелилось в его сердце и смешивалось с каким-то новым, непонятным ощущением.
«Неужели я еще младенец, восклицал Виченцио, неужели еще что-нибудь в мире может привести в движение мою душу? Я инок, отлученный от света, я злополучный, изведанный всем, что есть в внешней и внутренней жизни мучительного словом, я человек, прибавил он с насмешливою улыбкою, и смесь цветов, которые одна черта может разрушить, введет меня в прежний унизительный ребяческий обман!»
Отшельник не хотел более глядеть на Цецилию но в часы, когда пламенные капли отчаяния падали на его мертвеющую душу, он невольно обращал взоры на образ Цецилии, и как бы целебный елей обливал измученную грудь его.
Долго боролся Виченцио с новым чувством, зародившимся в душе его, как борется страдалец, засыпавший сном смерти и силою искусства снова воззываемый к мучительной жизни, но жизни.
Нет! То было не минутное чувство, но своенравная прихоть расстроенного воображения. Он измерял каждый шаг свой сомневался на каждом шагу, противоречил и тогда уже уступил жизни, когда все силы смерти истощились.
Мало-помалу созерцать святую Цецилию сделалось для него привычкою, необходимостию, страстию жизнию и дух воспрянул от сна новым светом озарились для него все прежние помыслы и чувства весь прежний мир, но в новом образе, предстал пред него. То он видел себя на бурном коне и с именем святой Цецилии на устах в равнинах Палестины кровию своею искупая свободу святой страны от ига неверных, то в сонме царедворцев мощною рукою двигал хитросплетенные колеса правления, то открытием новых таинств Природы или сильным выражением души потрясал человечество, и все помыслы он приносил на судилище Цецилии, делал ее свидетельницей всех потаенных чувств своего сердца, от нее требовал разрешения, когда сомнение западало в его душу она присутствовала при рождении и развитии каждой его мысли, днем с горячею радостию смотрел на нее а ночью молился пред нею.