Во мне нет зависти, и я думал, что нет ее и в окружающих меня людях. Но я ошибался
Многие писатели, руководители Московской писательской организации гадали, думали, чем вызвано это письмо, этот донос, с которого начался стремительный крах издательства. Кто стоит за этим доносом? Кому захотелось, кто спланировал уничтожение издательства? Каких только сил не называли, не выискивали! Но никто не произнес это короткое слово зависть!
Прошел год, ровно год, пишу я эти строки 20 февраля 1992 года, а письмо появилось 18 февраля 1991 года, и теперь, издали, я вижу, что только зависть двигала Бежиным и некоторыми его соратниками. Остальные были просто одурачены.
Во мне нет зависти, и я думал, что нет ее и в окружающих меня людях. Но я ошибался
Многие писатели, руководители Московской писательской организации гадали, думали, чем вызвано это письмо, этот донос, с которого начался стремительный крах издательства. Кто стоит за этим доносом? Кому захотелось, кто спланировал уничтожение издательства? Каких только сил не называли, не выискивали! Но никто не произнес это короткое слово зависть!
Прошел год, ровно год, пишу я эти строки 20 февраля 1992 года, а письмо появилось 18 февраля 1991 года, и теперь, издали, я вижу, что только зависть двигала Бежиным и некоторыми его соратниками. Остальные были просто одурачены.
Но все по порядку. Вы помните, что по идее московских писателей главным лицом в издательстве должен стать Бежин. Он это знал. Я не замечал в ежедневном бурлении его состояния. Однажды давняя моя знакомая Ирина Аксенова, главный редактор журнала «Нива», сказала мне, шутя:
Ты, директором став, ничуть не изменился. А каким важным стал Бежин! Прямо очень большой человек. Не подступись!
Я посмеялся и забыл, приняв за обычную иронию, шутку. Но я был не прав. Позже Бежин напечатает большую статью в «Литературной газете» под названием «Как я был большим человеком». Из статьи той видно, что Аксенова права. Он действительно почувствовал себя большим человеком ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ.
Я же никогда не ощущал себя директором. Некоторые друзья говорят, что это и было моей ошибкой. Не знаю! Я вел себя со всеми так же, как и когда был плотником. А Бежин, как все главные редакторы, решил посещать издательство только во второй половине дня и брать творческий день каждую неделю. Когда в журнале «Знамя» готовили к печати мою повесть, я впервые узнал, что главный редактор появляется в редакции один раз в неделю и всего на два часа. Я был страшно поражен. Думается, мою повесть он напечатал, даже не листая.
Вот таким редакторам стал подражать Бежин. Естественно, за те десять-двенадцать часов, которые он проводил в издательстве каждую неделю, нельзя было даже понять, что в нем делается. У меня же рабочий день продолжался, чуть ли, не круглые сутки. Ложился в постель с мыслями о делах издательства, обдумывал, как быть дальше, засыпал только со снотворным. Все видели, кто из нас как работает, и, естественно, успехи издательства связывали с моим именем. Приезжает телевидение интервью дает Алешкин, радио Алешкин, пресса Алешкин. Я предположить не мог, как мучается он, бедняжка, что нет у него служебной машины, что не подкатывает к его дому мотор. У нас было две машины: на одной я мотался по организациям, на другой коммерческий директор. Дел у него тоже невпроворот
Только теперь понимаю я, представляю, сколько бессонных ночей прокрутился Бежин в постели, сколько промучился, бедняга, когда на съезде писателей России меня избрали одним из секретарей, а его просто членом Правления. Бедный Бежин! Прости, не знал я, не представлял, что это имеет для тебя такое значение! Но ты же помнишь, как я хвалил тебя всюду, на радио, с трибуны ЦДЛ, когда у нас была презентация; в первом номере за 1991 год журнала «Полиграфия».
Правда, в те дни, когда я всюду хвалил тебя, говорил, что издательству повезло с главным редактором, называл настоящим интеллигентом, ты бессонными ночами сочинял на меня донос, придумывал, как ловчее преподнести начальству, чтобы одним махом и навсегда уничтожить меня!
Да, я всюду называл Бежина настоящим интеллигентом, не только называл, но и искренне считал таковым. А себя я считал и считаю крестьянским сыном: как родился им, так и умру, хотя прошел все три слоя общества. До восемнадцати лет я жил в деревне безвыездно. Двухэтажный дом и электрическую лампочку увидел впервые в семнадцать лет, когда в первый раз приехал в город. Школу окончил при керосиновой лампе. С восемнадцати до тридцати трех, то есть пятнадцать лет был рабочим: три года на заводе, а остальные годы на разных стройках. И теперь почти десять лет нахожусь в среде, которая зовется интеллигенцией, более того, творческой интеллигенцией, так сказать, плаваю в сливках общества.
И вот что меня больше всего поразило, когда я перекочевывал из слоя в слой: самый нравственный, самый чистый, искренний, добродушный и доброжелательный народ крестьяне. Рабочие уже поразвращенней, понахальнее, но безнравственней, развращенней, пакостней, чем творческая интеллигенция, представить себе трудно. Жалкие людишки, жалкие душонки! Если ты крестьянину не нравишься, так он к тебе и не подойдет, отвернется. А интеллигент, сделав тебе пакость, будет улыбаться, кланяться, жать тебе руку, как ни в чем не бывало. Ты отвернулся, он тут же начнет о тебе гадости говорить, и главное, знает сам твердо, что клевещет, сам в свои слова не верит. Что поделаешь, такой гнилой народишко!