Из-под лопухов неожиданно вылезает Светланка Козлова. Глядя на решительную нашу походку, на сумку, спрашивает:
Кудай-то вы настробучились?
На кудыкины голы, где зывут волы, не останавливаясь, небрежно отвечает Сашок.
Светлакнка бежит следом, дёргает меня за руку.
Ну куда, а, куда?
В город, важно отвечаю я.
А мне с вами можно?
Ыссо баб нам не хватало! презрительно роняет Сашок.
Светланка обижается.
Сам ты баба!
Не-э, возражает Сашок, я музык!
И размазывает по щеке зелёные сопли. Светланка начинает дразниться:
Неотвожа, красна рожа,
На татарина похожа!
Семьсот поросят
Все на Саньке висят!
Сашок кидается за ней. Светланка летит, сверкая пятками, по улице. Потом останавливается и, вываливая язык, кричит:
Э-э! Э-э! Всё расскажу, куда подалися!
А я тада тибя залезу! грозит кулаком Сашок.
Куда залезешь? не понимает Светланка.
Не залезу, а залезу!
Дурак! То залезу, то не залезу! кричит она и, мотнув жиденькой косичкой, исчезает в проулке.
Идём дальше. Выходим за деревню. Плетёмся дорогой вдоль ржаного поля. Пыль обжигает ступни, брызжет по сторонам. Мне жарко, хочется пить. Вспоминаю бабушкин квас, что стоит в сенях в маленькой кадушке, ядрёный, холодненький, только из погреба. Зачерпнёшь, бывало, деревянным, вырезанным дедушкой из липы ковшом и тянешь, пока не задохнешься. И застреляет в нос, и выступят на глаза слёзы.
Квасу бы, говорю я.
В голоде напьёмса.
Это ещё когда
Останавливаемся, и смотрим на деревню, от которой отошли с километр. Мне становится страшно а ну как заблудимся.
Идём дальше. Навстречу телега, на телеге дяденька, в чёрном, сильно поношенном пиджаке, накинутом на голое тело. На груди татуировка восходящее над морем солнце. На голове видавшая виды кепка.
Дяденька подбирает вожжи. Лошадь и так, казалось, спавшая на ходу, останавливается и, свесив морду, закрывает слезящиеся глаза, которые тотчас облепляют мухи.
Это куда гавша намылилась? весело спрашивает дяденька. Ну чё примолкли, моряки, языки проглотили?
В голод зыть неохотно отвечает Сашок.
А тут вам, что не живется?
А сто, с голоду, сто ли, тут сдохнуть? огрызается Сашок.
А кто помер? возражает дяденька. Кто, ну? мы молчим. То-то! Не те ноне времена. Прежде было, а теперь Теперь эта как эта?.. О! «Всюду жись привольна и шорока» Понятно? Закурите?
Мы не курим, говорю я, заметив, как Сашок сразу навострил уши.
Вот это правильно! Курить здоровью вредить! И, достав папироску, словно мы его упрашивали, кивает: Ладно, полезайте в телегу. Как графьёв повезу. Поживете малость, пока женилки подрастут, а там хоть в город, хоть за город.
Какеи ыссо зынилки?
А вот приедем на конюшню, я те покажу, какие.
Мы забираемся по оглоблям на телегу. Дяденька дёргает вожжи. Некоторое время едем молча, и меня начинает клонить в сон. Возница взглядывает на нас и по-армейски командует: «Запе-э-вай!» Сашок на это мастак.
С неба звёздоська упала
Пляма мне в калосыну.
Не пойду в колхоз лоботать
За одну калтосыну.
Это я одобря-аю! Молодец!
Это я одобря-аю! Молодец!
Сашок, польщенный, затягивает следующую:
С неба звёздоська упала
Пляма Гитлелу на нос.
Вся Амелика узнала,
Сто у Гитлела понос.
Так, его, курву, так!
Сашок выводит следующую:
В систом поле ветел свисет,
Солок гладусов молос.
На помойке нисий длиссет
Плохватил яво понос.
Чей-то они у тебя все распоносились?
Не знаю! Натлескались сиво-нито!
На конюшне дяденька снимает нас по очереди с телеги и говорит:
А теперь марш домой!
А зынилку посто не показыс?
Женилку? немного озадаченно чешет затылок дяденька. А это тебе тятка покажет. Как придёшь домой, сразу проси: покажи, тятя, женилку. Он те и покажет.
Не помню, спрашивал Сашок или нет, но взбучку получил хорошую и, забравшись ко мне на печь, вытирая слезы, сказал:
Я их всех залезу.
2
Ба-аб, а баб, ну расскажи клянчу я.
Ай, не умаялся за день-то бегамши? Не спится, что ль? Не знаю, голубок, чего тебе ещё рассказать. Говорено-переговорено Ну, да ладно, слушай, коль не спится. Буду со стола прибирать да сказывать. Шли, стало быть, раз обозом в город сено торговать. Рано вышли. И немало прошли. Да с обеда потянуло отколе-то ветром, небо заволокло, повалил снег, враз стемнело. Хоть глаз выколи в двух шагах ничего не видать. Дорогу смело, куда ехать, Бог весть. Стаём на ночлег, лошадей выпрягли, к сену подпустили. Сами скутались на возу. Дед мой захрапел, а я скрозь щелку дивлюсь, как это снег играет. Вдруг из метели как образина какая: ведьма не ведьма, кикимора не кикимора, а такая, как бы не соврать, страшила несусветная, не приведи Господи кому увидеть. Космы-ти по ветру вьются дли-инныи, на концах узлы завязаны, глаза огнём горят синим, как уголья в печи, а лапы ровно медвежьи. Как это она меня схватит! Как это я закричу!.. бабушка выдерживает томительную паузу, чего-чего не вообразится в это мгновение, а она: Ну и проснулась, конечно. Глянь мамыньки родные! на снег без слёз глядеть нельзя! Небо окиян опрокинутый! Сани привалило с боков. Мне: «Штой-то ты, Марфа, кричишь?» «Образины, мол, напужалася».
Смыкаются веки, урчит под мышкой Барсик, попискивает над ухом голодный комар. Хорошо! Кончается одна история, начинается другая. Голос певучий, ровный.