Джим! Джим! прыгала я от радости. Джим! я ничего не могла сказать, кроме этого: «Джим!», но в глубине души боялась дотронуться до его руки, вспоминая рассыпавшегося на крошки китайца.
Джим казался в этот вечер чернее обычного; его кожаная куртка сливалась с цветом кожи, только белки глаз и губы намекали на луч света из тридесятого царства. Я настолько устала от настоящего и ненастоящего, настолько задолбалась инфляцией и отравилась социумом, что почти потеряла способность говорить членораздельно, повиснув на шее негра. А шея негра оказалась не резиновой, и я сказала ему об этом. Джим рассмеялся:
Клеопатра нездорова?
Да, кивнула «Клеопатра», а потом произнесла то, что хоть однажды произносит женщина, пытающаяся найти собственную изначальную структуру, которой, вероятнее всего, не существует: «Да! Нездорова! Увези меня отсюда, увези меня отсюда куда угодно, Джим, на край света! Это очень далеко? Пусть! Джим, ты знаешь, где край света?»
Я довольно долго несла всю эту вовсе не чушь: рефреном служило «не могу больше», а эпизоды кандального рондо не отличались разнообразием selavi, но я действительно «не могла больше», а «меньше» не получалось: происходила самая обычная интоксикация скукой на фоне ненайденной «структуры», разбившейся чашки, несотворенного чуда и отсутствия как смысла, так и бессмыслицы: то есть, не существовало абсолютно ничего, и даже «ноль» казался более реальным, чем ощущение собственной телесности. И так каждый день. Каждый!
Увези меня, Джим, куда угодно, только увези! Отсюда я не выла, а только тихонько скулила. На край света, а, Джим? я многозначительно поднимала глаза и спонтанно жестикулировала, пытаясь на пальцах объяснить Джиму, что отсюда давно пора сваливать. Джим улыбался все меньше и чесал затылок: ему было искренне жаль мою нервную систему. Мне и самой было искренне жаль свою нервную систему я не улыбалась вовсе и, как и Джим, машинально чесала затылок. Так мы чесали затылки, оправдывая синхронизм гениального швейцарского доктора.
Однажды Джим присвистнул и спросил, есть ли у меня не просроченный загранпаспорт. Я тоже присвистнула откуда у меня не просроченный загранпаспорт? Мы оба присвистнули, но Джим подмигнул и сказал, что у его приятеля знакомый в ОВИРе и все можно устроить поехать, например, к маме и братьям Джима в экваториальную Африку. Конечно, экваториальная Африка не край света, но там есть на что взглянуть. А вообще, лучше зарегистрироваться, пусть даже фиктивно «Иначе потом могут появиться проблемы. Ты согласна?». На секунду я заколебалась. «Край света» в моем понимании приходился все-таки или на заброшенный уголок нашей необъятной р-р-родины или, на худой конец, на менее заброшенный уголок не нашей более объятной и евросоюзной motherland, но никак не на экваториальную Африку.
А это далеко? выдохнула я.
Какая разница, ты ведь сказала, что больше не можешь, напомнил Джим.
Да и правда, какая разница. Когда едем?
Как только будут билеты, усмехнулся Джим. К тому же надо успеть расписаться.
Ты серьезно? я покрутила пальцем у виска.
Что делать, развел руками Джим. Ведь ты сказала, что больше не можешь, повторил он рефрен моего кандального рондо.
Не могу, прошептала я и пошла ставить чайник.
Так называемая новая жизнь не заставила себя долго ждать. Через пару недель мы обмывали мой девственный загранпаспорт с тем самым «приятелем из ОВИРа» втроем в мерзком прокуренном баре недалеко от театра Ермоловой. Приятель из ОВИРа сказал, чтобы я купила побольше ситцевых платьев. Или сшила. По крайней мере он думал, что все это следует шить.
А сколько там в тени? интересовалась я.
Плюс пятьдесят. И еще надо сделать прививки.
Приятель из ОВИРа поглядывал на меня не без интереса на меня, кинувшую всех бреющихся и растящих бороды русских приматов! это было очень смешно, и я сказала Джиму. Он тоже смеялся, но как-то не слишком весело видимо, кое-что его тяготило.
Отношения наши не перескакивали через умную головушку Платона, а если учесть, что тот все-таки больше любил вьюношей, то Когда же наступало «время Ч» (опаньки!), я держалась за шею Джима и тихонько скулила и вот тогда Джим мурчал «Колыбельную» Гершвина В одну из таких клинических идиллий я сказала Джиму, что, должно быть, в экваториальной Африке и есть на что взглянуть, но, может быть, у него имеются в наличии родственники где-нибудь еще, где экватор не так близко к народу и в тени хотя бы плюс тридцать пять Джим задумался, а потом сказал «да».
Вскоре мы оказались в Тунисе маленькой стране на севере Африканского континента, где жила троюродная сестра Джима и ее многочисленная семья. В Тунисе я благоразумно меняла ситцевые сарафаны, добрым словом вспоминая парня из ОВИРа: он не наврал про тень и про апельсины, через которые перешагивала сестра Джима высокая сильная женщина с проколотыми ноздрями. Вообще, в Тунисе оказалось до чертиков всех этих цитрусовых и проч.: фиников, олив. И прочь! Мне же все чаще хотелось картошки и китайца: я никак не могла поверить в его растворение и искала очертания желтолицего брата, даже рассматривая башню Халаф-аль-Фата. Сестра Джима сказала, что это бывшая крепость-монастырь; в кельях жили воины-монахи, защищавшие свои мусульманские святыни от набегов «неверных». Сестра Джима много чего рассказывала. Но Джим, кажется, не был мусульманином. Ха! Джим был неплохим парнем из экваториальной Африки, протусовавшимся несколько лет в Вашингтоне, поступившим зачем-то в московскую аспирантуру, заключившим фиктивный брак с одной русской особой и привезший эту особу «на край света», потому что она, видите ли, больше не может.