В дверь постучали и я хрипло крикнул в надежде на появление Фулюгана:
Да открыто!
В комнату просунулась круглая голова Водяного.
Заходи, заходи скорей. Дверь закрывай тепло уходит. И мысленно: «Болван!»
Водяной потоптался у порога молча, целя пистолетом своего носа мне в лоб, наконец выдавил:
Опохмели.
А ты уже где побывал? спросил я, выдержав паузу, соображая: сжалиться, нет ли?
У Трофимыча был нету, у Фулюгана
Иди к Платовым, они шашлыки жарят.
Откуда знаешь?
Ну выходил же я на двор! вскипел я неожиданно для самого себя. Поверни нос в их сторону, сразу започуешь. Сегодня ж воскресенье.
И Водяной растворился, точно нырнул в прорубь. А я долго вздыхал, вспоминая перебитую мысль. Найдя волну с плавной музыкой, закрыл глаза и провалился в дрёму.
Принеси от гриппа таблеток, слышь!
В доме было тепло и я очень этому обрадовался. Тем не менее, я заставил себя заложить в тёплую печь дрова, чтобы с утра лишь чиркнуть спичкой
Наутро, чиркнув спичкой, до полудня лежал на диване и слушал по радио всё подряд, то прибавляя громкость, то убавляя в зависимости от перепадов в самочувствии. Завтракать не хотелось, хотелось непонятно чего. Куда-нибудь мотануть, ну хотя бы в ту же Югославию, которую, как сообщало радио, продолжали крошить крылатыми ракетами.
В дверь постучали и я хрипло крикнул в надежде на появление Фулюгана:
Да открыто!
В комнату просунулась круглая голова Водяного.
Заходи, заходи скорей. Дверь закрывай тепло уходит. И мысленно: «Болван!»
Водяной потоптался у порога молча, целя пистолетом своего носа мне в лоб, наконец выдавил:
Опохмели.
А ты уже где побывал? спросил я, выдержав паузу, соображая: сжалиться, нет ли?
У Трофимыча был нету, у Фулюгана
Иди к Платовым, они шашлыки жарят.
Откуда знаешь?
Ну выходил же я на двор! вскипел я неожиданно для самого себя. Поверни нос в их сторону, сразу започуешь. Сегодня ж воскресенье.
И Водяной растворился, точно нырнул в прорубь. А я долго вздыхал, вспоминая перебитую мысль. Найдя волну с плавной музыкой, закрыл глаза и провалился в дрёму.
Иду по тёмной улице, куда, не знаю. Подавлен чем-то, растерян. Снег мерцает под окнами, но мне жарко. Снимаю куртку, вешаю на забор, некоторое время стою в нерешительности, затем, повинуясь будто чужому внушению, перебегаю улицу и направляюсь вверх по переулку, сворачиваю налево Вспоминаю про куртку и поворачиваю вновь налево вниз и выхожу на знакомую улицу. Забор на месте, куртки нет. Стараюсь что-то понять в себе и в окружающем, да не дают: кто-то окликает. Гляжу на девушку с распущенными роскошными волосами, но она проходит мимо, не удостоив меня вниманием. Окликнула, оказывается, другая, круглолицая, улыбающаяся и наголо остриженная. Однако это обстоятельство никак не умаляет её миловидности, напротив обещает ещё большую привлекательность впоследствии, когда волосы отрастут. «Не узнаёшь?» Начинаю вроде припоминать. Внезапная вспышка радости толкает меня к ней, и я обнимаю её, отрываю от земли, кружу Потом идём, разговариваем. «Но ты ведь меня не узнал, и надевает на стриженную головку вязанную шапочку. Почему же ты меня обнял тогда, раз не узнал?» «Я тебя узнал сердцем». Она приглашает меня домой: «Ты замёрз. Где твоя куртка?»
Просыпаюсь с ощущением раздвоенности, но бодрым и поздоровевшим. Хочется прогуляться. С лёгкостью подымаюсь и выхожу из дома. На дороге сторонюсь, пропуская «жигулёнок», но скрипят тормоза, из распахнутой дверцы высовывается Вольдемар, художник.
Садись! зовёт он весело, и я влезаю в машину, не успев сообразить, нужно мне это, хочется ли. За рулём Наум, его я знаю меньше, раза два помогал ему в снегопад и в гололёд выбраться из садов на основную дорогу. Оба раза приходилось самому садиться за руль, так как Наум, будучи с крутого похмелья, норовил заново прочно засесть. Сейчас он заметно нетрезв, но гонит, не разбирая кочек поскорей добраться до магазина. Что ж, приходится и мне запустить руку в потаённый карман ковырнуть заначку, которую уберёг от Водяного. У магазина выпиваем по стопке, закусываем мочёным яблоком и летим обратно. Наум завозит нас к себе на участок и, поскольку пригревает весеннее солнце, располагаемся в беседке. И хорошо нам всем, выпиваем по одной по другой по третьей, и запеваем: «Хасбулат удало-ой, бедна сакля твоя, золотою казной я осыплю тебя» Наум вдруг поднимается и, пошатываясь, метит к дому, на первой же ступеньке крыльца его слегка заносит и он юзом по стене плечом. Вольдемар поспешает ему на помощь, но и он утратил координацию, нетвёрд в поступи, вдвоём они топчутся на месте и не могут никак пойти на приступ. Приходится мне брать под локоть Наума на буксир. Кое-как здоровый мужик, огруз к тому же одолеваем мы ступени и вваливаемся в дверь кухни.
Ну вот, слава те Господи, говорю, иди теперь спать.
Нет, бормочет Наум, садись, неожиданно сильным давлением усаживает меня на табурет. Ого, думаю, каков медведь, а с виду не скажешь.
Да нет, что ж сидеть-то, пойду, а ты поспал бы лучше.
Сиди, говорю! и руки его начинают оглаживать меня, точно женщину, и слюнявые губы тыкаются мне в щёку и шею. Рывком сбрасываю руки его с плеч своих, вскакиваю на ноги.