Володя! обрадовался он. Здравствуй. Раньше он никогда меня не звал по имени. Впрочем, раньше он меня никак не называл.
Дайка, я посмотрю на тебя. Вот ты какой стал Возмужал! Да садись, садись!
Мы разговорились: больше о здоровье, о родных и знакомых.
А помнишь, Володя, про барина я тебе рассказывал? Вышку?
Как можно? Всё помню! Всё!
Ну, и хорошо Холодать уже стало. Пойду я, пожалуй, а ты посиди, посиди, здесь хорошо
Старик встал и медленно пошёл домой. Я его не видел ещё дня два, а на третий встретились мы у его дома.
Володя, что же ты не заходишь ко мне? Ты ведь у меня никогда и не был! Заходи!
Через узкое крыльцо мы прошли в дом довольно просторные тёмные сени, посередине длинный стол, на нём вёдра с водой, за ним топчан, на стене полка с инструментами, над ней старинная лучковая пила, сбоку дверь, закрытая на засов. «Должно быть, эта дверь в пристроенный сарай» мельком отметил я. Другая дверь, обитая войлоком, вела в жилую часть дома. Хозяин с заметным усилием распахнул её, и я оказался в комнате с отгороженной кухонькой, большой русской печью, рядом с которой была совсем маленькая, с конфорками. У окна массивный стол, с одной его стороны обшарпанный резной стул, с остатками некогда зеленой кожи, с другой сундук, покрытый лоскутным одеялом, перед столом большая лавка. На тёсанной, казалось, полированной, стене ходики, зеркало, численник и фотографии. Под ними кушетка с заправленной постелью. Ещё дверь, запертая на кованый крючок, но куда вела она, не знаю.
Это мои родители. А это тётка. Первые фотокарточки в деревне! Их, правда, уже после войны племянник сделал из прежних попорченных. Отец крупные портреты любил! Тут братья и сестра. Царствие им небесное! Ну, это я в партизанах с командиром нашим: благодарность выносит! А тут тебе не интересно будет. Да ты, садись, садись, сюда, на стул. А я, по привычке, на сундуке посижу. Самовар сейчас будет!
За чаем мы опять вспоминали родственников и знакомых. Затем ещё раз рассматривали фотографии теперь уже внимательно и снова сели за стол.
Что же, Володя, ты про барина не спрашиваешь? Неловко как-то!
А знаешь, я ведь Леманна-младшего, ну, брата барина, хоронил. Под чужим именем, правда, да господь разберёт С этой вышкой я тогда чуть с ума не сошёл это было произнесено так, будто давний разговор о Леманне и не прерывался. Всё ходил туда и догадался: барин велел Немцу, имени-то его не помню, потайной колодец под вышкой сделать, спрятал туда добро, да каменщика и утопил, должно быть. Вышку поджёг и бежать. Прямо как чувствовал что. Думал, кто там искать будет? И место приметное, всегда отыскать можно. И решил я, брат ты мой, выкопать клад.
И вот, как-то ночью, взял лом, лопату да и на вышку. Как сейчас помню: вышел из избы, кругом тихо, на небе ни облачка, луна светит, а когда до вышки дошёл, туча из-за леса вышла, ветер поднялся, и только я ломом по пятачку стукнул, как молния сверкнула, гром и ливень начался. А ведь рановато для гроз! Вспомнил тогда слова барина, страшно стало, перекрестился и назад. Только клад из головы не выходит. По ночам то жена-покойница снится, то клад, то жена, то вышка. Аккурат на Зосиму, помню, лёг не в избе, а в сенях, печь больно натопил, да всю ночь на новом месте и ворочаюсь, никак уснуть не могу, чудится мне, будто барин клад выкопать хочет. Измучился весь Встал и на вышку. Подхожу и точно: кто-то стоит на коленях, рядом фонарик, и саперной лопатой скребёт. Ну, я подкрался и навалился на него покрепче. Он и не сопротивляется! Кто такой, спрашиваю? А он хрипит только, отпустил его да фонариком и посветил. Гляжу, а это брат барина!
Что, говорю, братец каменщика утопил, вышку поджёг и был таков, а ты добро забрать хочешь?
А он шепчет: Кто ты?
Не узнаёшь? Сторож я! Мы уже раз виделись!
Умираю И впрямь, лежит, не шевелится и тихо стонет. Ну, я лесом и принёс его в избу.
Смотрю батюшки, да он ранен в плечо. Лечил его, конечно, как мог. А чтобы никто не знал, положил его в маленькую комнату, тогда у меня пятистенка ещё большая была. Так вот, дня через два ему полегчало, поразговорчивее стал. Спросил, откуда я про клад знаю.
Догадался, говорю.
Позже и рассказал мне. Приехал к нему брат, плачет: дескать, имение растащили, вышку сожгли, в ревком отвезли и там всё фамильное отобрали ценность представляет. Одни часы оставили. Прощения просил. Они с братом-то из-за наследства разошлись, вроде как не поделили.
Леманн много мне чего рассказывал: и про семью, про всех дедов да прадедов, и всё у него цари да бары, купли да продажи. Да я мало чего про это запомнил он о своём семействе говорит, а я о своём всё думаю. Сказывал, что поначалу брату поверил. Да и как не поверить? Кругом тогда что делалось! Свояченицу, сказывал, приютить пришлось, её сразу раскулачили. Просто выгнали из дома со всеми домочадцами, а она, говорит, шутила: Мы гордиться должны, что в нашей усадьбе главный штаб сделали! Так-то! Только потом сомнение его взяло: отчего это, скажем, часы оставили? Якобы, редкие они были, с фигурами, эмалированные, от деда. И сокрушался братец-то больше о перстне.