Уточните название, будьте любезны!
Бородин. Квартет номер два. Пластинка тысяча четыреста шестнадцать. «Бэ». Аудитория двести пятая. Три минуты на добежать.
Уточните название, будьте любезны!
Бородин. Квартет номер два. Пластинка тысяча четыреста шестнадцать. «Бэ». Аудитория двести пятая. Три минуты на добежать.
Извольте!
М-ль С. пребывала в никудышной форме. Вялый цветок, один из сотен в консерваторской оранжерее. Тем не менее, шлепая через ступеньку и беспорядочно дыша, м-ль С. вполне поспевала если не к самому началу квартета, то уж всяко к концу первой страницы. Не на тех напали, госпожа с мохнатыми серьгами! На третьем этаже, правда, вышла заминка. Трубач Лехин, видя ученую девицу, прервал зычную фанфарную руладу вопросом океанической глубины:
Эй, кудрявая, вот ты знаешь, например, чем трубач отличается от флейтиста?
Иди в баню, Лехин! У меня там квартет в двести пятую едет
Однако в двести пятой было тихо. Ворковали голуби. Ковырял в носу дирижер Сойкин.
Ну, друг Сойкин, спасибо. Если что, так и знай. Для тебя лягу грудью там, где скажешь.
Ушел Сойкин, упорхнули голуби.
Появление Бородина с квартетом затягивалось. М-ль С. сидела на столе, прикрыв глаза, качала ногой и слушала мерный скрип чулка в потемках шерстяной юбки. Квартета не было. Не было ни скрипок, ни виолончели с альтом, ни филармонического кашля, добросовестно записанного на граммофон, ничего; лишь бронхиальный Бах из груди тяжко сопящего баяна за стеной да кичливые куплеты Эскамильо откуда-то сверху. Немые репродукторы со стены угрюмо напоминали о скором возмездии в лице наевшегося балалаечника. М-ль С. вздернулась, встрепенулась, прикнопила к двери записку «Люди! Занято! Кто войдет тот будет проклят!» и поскакала на чердак.
Ну так чем же? Трубач от флейтиста?
Лехин, у флейтиста по утрам трубы не горят!
Ха-ха. Не горят Ответ не засчитывается. Думай, кудрявая!
Лехин подбивал клинья подо все женское. Сердце Лехина было большим и теплым. Свободное от дудения время Лехин посвящал утехам. Утешался Лехин обильно, безотказно, с неиссякаемой мощью античного героя; для всякой женской твари находил он доброе слово. Более прочих Лехину давались пугливые библиотекарши и миниатюрные корейские скрипачки. Гардеробщицу бабу Машу называл Машенькой, в связи с чем был подозреваем в ужасном. Лехинские похождения бурно обсуждались посетительницами центральной туалетной кабинки в западном крыле второго этажа. В целом, Лехин был положительно рекомендован, особенно в той ветви эпоса, что записывалась справа от дверной ручки.
Вы знаете, мне страшно неловко, но Бородин до двести пятой не дошел. Совсем.
Позвольте! Дама с Серьгами переломила пчелиную талию, поднесла к глазам очки со сложенными лапками. Позвольте, Бородин был направлен в две двес в четыреста пятую аудиторию согласно вашему заказу!
То есть как в четыреста пятую?! Там же сегодня Смирницкий!
Унылую лекцию доцента Смирницкого м-ль С. в настоящий момент как раз прогуливала. Консерваторка мстительно усмехнулась, смышленую ее головку озарило видение, в котором мажорные голоса бородинского квартета врывались свежим ветром в кислый воздух лекции по психологии. («Зигмунд Фрройд по этому поводу») Доцент Смирницкий произносил фамилию венского фокусника, грассируя и йокая на ложно-немецкий манер. Холеный Зигмунд в трактовке Смирницкого представлялся выжившим из ума Сигизмундом-барахольщиком, продавцом непристойных открыток, гаданий и копеечных сонников на воскресном базаре. Доцент Смирницкий доверял Сигизмунду всецело; Сигизмундово учение казалось доценту универсальным, как карточная ворожба, щекотливым, как пикантный анекдот, и целительным, как те таблетки, которые доцент Смирницкий должен был принимать, но не принимал из упрямства. Студенты безмерно раздражали доцента Смирницкого своим присутствием. Что касается м-ль С., то она еще месяц назад была поймана за изготовлением пасквиля «Психологический портрет Смирницкого. Вид сзади». Перпективы у м-ль С. были самые незавидные, однако наперед скажем, что все вышло к лучшему, поскольку уже в начале зимы обострившееся расстройство психики выкосило доцента Смирницкого из консерваторского расписания.
Так они там что, до сих пор у Психа у Смирницкого играют?
Нет. Уже выключила.
Хм Мне бы этот квартет теперь в двести пятую. Пожалуйста. Только дайте время на добежать!
«Черт знает что! думала м-ль С., прыгая по ступеням. На такую фигульку и столько сил!»
О, кудрявая, ты прям зачастила. Ну так как там, насчет трубача и флейтиста?
Вот ведь пристал! Трубача, Лехин, в конной атаке убивают первым!
О господи
М-ль С. допрыгала до двести пятой комнаты как раз вовремя. Прислушалась к таинственному шороху в черных матерчатых громкоговорителях, улыбнулась, открыла партитурку. Много ли юным консерваторкам надо для счастливого щебетания каплю утренней росы, букашку с ольхового листка да махристую, захватанную партитурку. Вот вам и завтрак
С первыми звуками обнаружилась любопытная деталь: консерваторские мыши шуршали вдвое громче Александра Порфирьевича. Квартет, еще с утра обещавший стать полноценным лирическим переживанием, на деле просачивался сквозь репродукторы сдавленным, тщательно скрываемым от постороннего уха пододеяльным звуком. Растопырив уши, м-ль С. с трудом улавливала редкие всхлипы скрипок в спальном бормотании: так попискивают возбужденные дамы в сумерках дешевых гостиниц в часы, когда Зигмунд Фрройд видит десятый сон.