Ё-моё почесал затылок Треха, Во чебурахнулся. Во чудо вылезло в перьях! И чего с тобой делать? Чего тебе от меня нужно? Чего ты ко мне прицепился? Других, чо ли, нет? Шел бы ты от меня куда подальше, а? Не к чему мне такие фиговины. Может быть, свалишь?
Не могу. Мы всегда были вместе.
Значит не свалишь Значит останешься И надолго?
Мы всегда будем вместе.
Значит не глюк. Значит надолго. Во влип огорчился Колька, Чего я об это мужикам скажу? Они же меня сразу в дурку уложат. Белочка, скажут, пробежала. А то и того хуже, в Крематорий. Надо куда-то прятаться, пока это все не прошло. Как я теперь с этим на людях покажусь? Еще скажи, что все, что ты тут мне наплел, правда.
Мы, скрумы, не врем. Мы, скрумы, всегда говорим правду, весело кружилось вокруг досадное недоразумение.
Нафига ты мне сдался? едва окончательно не расстроился мужик, но тут вспомнил, как эта тварь присосалась к груди, высасывая каких-то там черных червяков, когда он ругался.
«Так вот ты зачем. Вот что тебе надо, наконец, догадался он, Злостью питаешься!»
«Скрумы не едят. Скрумы воспринимают, напомнило воздушное создание, Скруму не нужно ничего кушать. Скрум только оберегает. Неужели друмов пожалел?»
Действительно, жалко что ли, если эта мохнатая летучесть подберет что-то, что и так даром сыпется, как искры со сварочного электрода, во время злости? Вылетело, упало и пропало. Растаяло, как дым. Стоит ли сожалеть? Пусть хоть эта култышка подкормиться. Может и она сгодиться на что, раз все равно крутиться под ногами. Собака и та пользу приносит, хотя жрет в три горла, и ни фига не делает. Досадно, конечно, что из тела вылетает нечто темное, свое все-таки, родное, выстраданное, можно сказать. Раз оно там находилось, значит не просто так. Обидно терять это за здорово живешь. С другой стороны, никакой раны не остается, боли не чувствуется. Противно только, смотреть, как кто-то присасывается. Страшновато, даже немного. Другое дело, когда этого не видишь. Прилепилось себе и ладно. Как комар ночью. Но когда вот так нагло, прямо на глазах, это, прямо скажем, не очень приятно. Пусть бы как-нибудь втихаря делало.
Ладно, благодушно махнул рукой Колька, Оставайся. Соси, если надо. Только соси как-нибудь, незаметно. Сможешь?
Скрумы не сосут. Скрумы дыру закрывают, снова повторило пушистое существо, Не делай в голове черные мысли. Не выпускай друмов. Они такие противные. Они такие тяжелые. После них летать плохо. Летать это так здорово.
* * *
Забавное существо начинало нравиться Кольке все больше и больше. Он вообще весьма доброжелательно относился ко всякой живой твари. Даже на охоту с мужиками редко ходил. Не только потому, что ружья своего отродясь не имел, душевное состояние не позволяло точно прицелиться в беззащитную зверюшку. Жалко их убивать без особой надобности, разве что подкормиться в особо голодную пору. Но такое в ближайшие десять лет случилось всего один раз, в самый разгар Перестройки. В ту тяжелую годину решили с друганом Витькой мяса раздобыть на халяву. Одолжили у совхозного сторожа бердану с десятком патронов и пошли в лес. Весь день проплутали, только измаялись. Вернулись ни с чем, уставшие, голодные, злые. Напились с горя самогона на последние деньги и все патроны по дровам пересадили. Всю деревню пальбой взбудоражили. Потом, спустя год, провалился друган в болото. Простыл и помер. Два раза его хоронили. Один раз случайно. Второй окончательно, после того, как он политурой отравился, отмечая свои первые неудачные похороны. С тех пор одиноко жилось Кольке. Ни кого рядом не осталось. Даже собаки. Дворовый пес, подобранный невесть когда, всегда жил своей жизнью: сидел на цепи, жрать просил, да обильно гадил посреди двора. Кошки непонятно откуда появлялись и исчезали; обходили хозяина стороной. За другой домашней животиной жена ходила. Не имелось у человека никакой душевной привязанности. А вдруг эдакое. Да еще свое, постоянно при нем, ему полностью принадлежащее, можно сказать любящее, о нем заботящиеся, свое, родное, смешное и пушистое. Чем Скрум не товарищ? Чем не приятель? Тем более что от него все равно не избавишься, как от жены. Зато поговорить можно.
Они угнездились на сене и общались. Скрум оказался приятным собеседником. Многое помнил из жизни Трехи. Вспоминал разные забавные случаи, когда ему приходилось, засучив рукава, отлавливать разбежавшиеся по всему телу толпы черных червяков. Мужик и думать забыл обо всех этих скандальных историях. Чего только не случалось с человеком по пьяни. О многом вообще слышал как будто впервые, удивляясь, что это происходило именно с ним, и он сумел сотворить такое.
Надо же, покачивал он головой, Неужели это был я?
Вот так мы и живем, делился воспоминаниями новый приятель.
Да-а почесывал лохматый затылок Колька, Меня достают часто. Кругом одни сволочи.
Они сидели на самой макушке стога и наблюдали как солнце медленно опускается за горизонт. Настроение у Кольки понемногу нормализовалось. Недавняя душевная муторность отодвинулась в сторону. Отвалилась съедающая душу хмарь. Организм больше не трясло в сжигающей лихорадке, жажда перестала сушить горло, и мир снова стал казаться приятным. Даже расширились некие границы мироощущения. Словно вместе с чудным приятелем вошла в его жизнь новая способность восприятия каждой вещи. Будто открылся некий второй план, увеличилась глубина проникновения. Он стал улавливать небывалые ранее звуки и запахи. Скошенный луг расцветился новыми насыщенными красками. Небо стало казаться глубже и ярче. Облака рельефнее и четче. Словно кто-то подкрутил в голове фокус, увеличил настройку, расширил диапазон.