Голова птицы и ноги зверя?
Волчонок?
Неужто она под сердцем носит волчонка? Господи, сохрани и помилуй!
Поводок страха натирал шею до крови, и не было от него никакого спасения.
Еще издали увидела Морта Семена. Он стоял на раздорожье, и какая-то птица галка или грач сидела у него на плече.
Птаху не вспугни, пробормотал Семен, когда Морта подошла поближе.
Но птица и не думала улетать. Ей, видно, было хорошо под правым ухом у Семена, она поворачивала свою любопытную голову, озиралась, высматривая бог весть что то ли муху, то ли, как Семен, Мессию, то и дело долбя клювом рукав поношенного армяка или щеку, заросшую извивающимися, как черви, волосами.
Отец пропал, прошептала Морта.
Отец пропал, прошептала Морта.
Тише, попросил Семен. Тише. Она видела его.
Кого? встрепенулась, как птица, Морта.
Мессию, ответил Семен. Она только что прилетела оттуда с Земли обетованной он уже идет он уже в пути
Уехал за водкой и не вернулся, безнадежно продолжала Морта, коря себя за то, что зря тащилась две версты. Господи, с кем я говорю, сетовала она, глядя на прирученную птаху, безмятежно сидевшую на плече у Семена. Что с ним говорить, что с деревьями или птицами все одно.
Галка вдруг взмыла с плеча Семена в по-весеннему распахнутое небо, покружилась над развилкой и улетела за лес.
Семен вскинул голову, проследил за ее полетом, благословил взглядом и перевел его на отчаявшуюся Морту.
Та закрыла руками живот, как бы оберегая его от этого взгляда долота, в котором уже не было и намека на благословение.
Ты не плачь, неожиданно сказал Семен.
Я я не плачу, съежилась под его взглядом Морта, превращаясь в комочек меньше той, взмывшей в поднебесье, галки.
Плачешь Все слезы высыхают, кроме этих потому и нельзя их скрыть
Кроме каких? принудила она себя спросить.
Этих невидимых Они текут у тебя из глаз И у птиц они текут, и у деревьев И я утираю их, и деревья и птицы утирают мои, и нам весело страдать вместе Дай я утру!..
И Семен протянул к ней руку. Но насытившись словами, запустил ее в волосы под ермолку и почесался.
Морта собралась было в обратный путь, но услышала скрип колес. Телега катила из местечка, и издали было трудно различить, сколько в ней седоков.
Поначалу Морте показалось, что только двое, но когда воз приблизился, она, кроме урядника Ардальона Игнатьевича Нестеровича, лавочника Нафтали Спивака и парикмахера Берштанского, увидела еще двоих синагогального служку и солдата с ружьем на коленях и самокруткой в зубах.
Когда телега поравнялась с ней и Семеном, Морта, обращаясь неизвестно к кому, спросила:
Куда вы?
Да уж, наверно, в острог. На Пасху, бросил парикмахер Берштанский, но, поймав сердитый взгляд солдата, замолк и привалился к грядке.
Солдат обдал его, как презрением, махорочным дымом.
В Россиены мы, снизошел правивший лошадью Ардальон Игнатьевич.
Но и он больше не проронил ни слова.
Синагогальный служка тер слезившиеся на ветру глаза, а Нафтали Спивак, вытащенный, видно, из теплой постели, походил на бескрылого филина рад бы взлететь, да не может.
Возьмите меня! плетясь за телегой, проговорила Морта.
Не велено! прогудел солдат, натужно выдувая изо рта и ноздрей бело-голубые колечки дыма.
Жена она, прошамкал Нестерович, пытаясь умаслить стражника, ну этого корчмаря Может, возьмем, а? И, не дождавшись ответа, бросил Берштанскому: Подвинься!
Парикмахер подвинулся, а синагогальный служка, перевесившись через грядку, помог беременной забраться в телегу.
Откуда солдат знает Ешуа, мелькнуло у Морты. Он до сих пор никакого дела с солдатами не имел.
За Видукле, в каких-нибудь двадцати верстах от Россиен, молчавшая всю дорогу Морта спросила по-еврейски:
Стряслось что?
Разговорчики! насупился солдат.
Господи! вырвалось у Нафтали Спивака.
Разговорчики!
Ну и дожили! Даже с Богом нельзя!..
Я покажу тебе Бога, морда, ощетинился стражник и для острастки приподнял ружье.
Ардальон Игнатьевич Нестерович, который дохаживал в урядниках последние дни после Пасхи его должен был сменить другой, построже да и помоложе, из Вилькии участливо глядел на Морту, на погорельца Спивака, на парикмахера Берштанского, стригшего и брившего его почти что четверть века даром, за ради уважения к начальству, на чахлого синагогального служку, не забывая и про свою должность возницы, тускло отражавшую заходящее солнышко его прежней службы, пусть не ахти какой, но все-таки царевой.
Во дворе россиенского острога солдат высадил арестованных и, держа ружье наперевес, погнал их к одноэтажному каменному дому с крохотными, как скворечники, окнами.
Морта увидела во дворе привязанную к колышку гнедую, телегу, на которой Ешуа возил свой доходный и безнаказанный товар, и, удивляясь собственной смелости, ринулась к ней, как будто лошадь могла рассказать ей больше, чем все ее вымокшие в тихом и безропотном молчании попутчики; чем постаревший, похожий на осмоленного гуся, Нестерович и этот солдат, ружье которого всю дорогу упиралось в ее благодатный, как весенняя пашня, живот.
Кузя! Кузя! прошептала Морта.
Лошадь повернула голову, и в ее огромном зеленом глазу сверкнула слеза.