Не ври, старик. Водка никогда не кончается. Никогда. Царь и водка всегда имеются, и слава богу.
Нет, злился Ешуа. Выпил одну, и хватит. Ступай домой жена, небось, глаза проглядела.
Не будет водки корчмы не будет, пригрозил Ерофеев. Подпустим красного петушка, и аминь.
А что? И подпустят, и спалят, как москательную лавку Нафтали Спивака, разорят до нитки, и насыпь им соли на хвост, лови ветра в поле кто их с Мортой приютит, кому они, погорельцы, нужны?
Ешуа жаловался ей, рассказывал про угрозы, но переубедить Морту не мог.
Попозже, когда живот у нее округлился и она перестала заглядывать в корчму, избегая пьяных шуток и боясь сглазу, Ешуа, напуганный недовольством своей паствы, стал пускаться на всякие хитрости, чтобы и овцы были целы, и волки сыты: прятал пустые бутылки, приносил новые, иногда наливал водку в миски, потом бегал к колодцу и второпях отмывал с них сивушный запах.
Там, у колодца, за мытьем провонявших спиртным мисок Морта его и застукала.
Ты хочешь, чтобы у нас родился урод с головой птицы и ногами зверя? спросила она.
О чем она, не сообразил Ешуа. О какой птице, о каком звере?
Он покаянно смотрел на Морту, на горочку мисок, на бадью, не зная, что делать.
Прости, наконец проронил он. Черт попутал.
По виду ее по щелкам глаз, по повисшим, как плети, рукам, по ногам, как бы врытым в землю, по тяжелому дыханию как-никак дышала за двоих! Ешуа чувствовал, что не дождаться ему прощения.
Слова его только выволокли наружу, усугубили ее неприязнь.
Об эту скрытую неприязнь Ешуа обжигался и раньше, особенно в постели, когда Морта вдруг поворачивалась к стене, и не выпотрошенная его ласками, настороженная, заряженная избыточной страстью, застывала до утра, дожидаясь, пока он уснет, захрапит, забудется. В такие ночи Ешуа не смыкал глаз сомкнешь, мерещилось ему, и она тебя, чего доброго, придушит.
Только наутро, при свете дня, освобождался он от этих подозрений, посмеиваясь над своей бессонницей, старостью, а порой и женитьбой.
Морта догадывалась о его подозрениях, но не торопилась их рассеять пусть поскребет в затылке, пусть не думает, будто осчастливил ее.
Просто ей хотелось видеть его другим. Каким, она сама не представляла, но раз стал ее мужем, то пусть переменится, это ж легче, чем перейти в другую веру.
Полоть тебя надо, полоть! говорила она, охваченная какой-то тихой, сострадательной нежностью.
Ну и с чего ты начнешь? отшучивался он. С бороды или пейсов?
Ну и с чего ты начнешь? отшучивался он. С бороды или пейсов?
С головы, так же шутливо отвечала она.
Поздно, басил Ешуа. Еще тяпки для моей головы не придумали, мотыги не изобрели.
Нет, не поздно, думала про себя Морта, мечтая выполоть из кудлатой головы Ешуа его вечные, изматывающие расчеты, его охотничье пристрастие к добыче «бедный еврей на Руси трижды несчастней и беззащитней!»
Корчма вот его враг, вот его губитель, считала Морта. Оторви его от стойки, вылей в Неман или в канаву всю водку из бочек, ждущих, когда их опорожнят, избавь его от этого золотоносного золотоносного ли? смрада, и он, Ешуа, станет таким, какой есть на самом деле добрым, отзывчивым, щедрым. За такого она, Морта, и вышла, из-за такого решилась поехать к Ерухаму, от такого понесла и родит не урода, не птице-зверя, а человека. И не желает она, чтобы ребенок ее с колыбели, с малолетства дышал отравой, видел эти исковерканные хмелем рожи, слышал эти похабные зловонные слова. Не желает! Уж если Ешуа так, позарез, хочется чем-то торговать, пусть торгует тем, что не губит, а помогает жить семенами, боронами, плугами. Да мало ли чем можно торговать на белом свете, кроме водки?
Каждое семя, которое взойдет, каждый колос, который зашумит, каждая борозда, которая проляжет в поле, там, возле ее родной деревни, будет не в укор им, а в радость. А что за радость от того, что кто-то на ногах не стоит, от того, что кого-то выворачивает?
Морта так и сказала Ешуа.
За водкой приходят каждый день. А плуг и борону покупают раз в три года, печально ответил корчмарь.
Морта молчала.
Горло, Мортяле, есть у каждого, а вот земли
Тогда давай хлебом только не белой глухо предложила она.
Подумаем, Мортяле, подумаем у меня у самого корчма в печенках сидит.
Предложение Морты обрушилось на Ешуа, как гром среди ясного неба. Закрыть корчму? После стольких лет трудов, борьбы с бедностью, неизвестностью, недолей! Да он же из-за нее, из-за корчмы, и на Хаве женился! А хабар! А мзда, многолетняя мзда уряднику Нестеровичу, исправнику Нуйкину, любому задрипанному чиновнику, хватающему тебя за грудки и грозящему тебе всякими напастями, если не помажешь, не задобришь не подкупишь. «Православный народ спаивает!» Благодетели нашлись, радетели! Только сунь им червонец, и они отдадут тебе тот же православный народ на съедение!
Да понимает ли Морта, что предлагает?
Морта понимала. Она и в Россиены отпустила его, взяв с него слово, что едет он за спиртным последний раз продаст после Пасхи все запасы: и те, что в погребе, и те, что привезет, и больше никто не увидит его за стойкой, больше никто.
Ешуа нетвердо, со всякими оговорками, пообещал, но Морта добьется своего, она ж теперь не одна, союзник у нее, вот он, дубасит ее своими нетерпеливыми ножками в живот.