До ближайшей деревни тут, наверно, недалече. Ешуа отнесет мальца в телегу, положит его на солому так, чтобы торба с овсом и золотыми служила ему подушкой, накроет овчиной и отвезет его туда, где он вчера еще был бессмертен, как все дети, и за это Ешуа зачтется и на земле, и на небе, и долг Всевышнего перед ним возрастет на какой-нибудь один процент.
Ешуа поднял мертвеца на руки и, продираясь сквозь чертов ельник, напрямик во всяком случае так ему казалось потопал к оставленной на обочине телеге. Под ногами сухо и домовито, как поленья в печи, потрескивал валежник, острые ветки пиявками впивались в лицо, но корчмарь упрямо, как бы ослепнув, пробирался вперед, изредка хмуро окликая сбитую с толку гнедую, которая плелась за ним, обдирая из преданности бока и ухватистые губы.
Ешуа поднял мертвеца на руки и, продираясь сквозь чертов ельник, напрямик во всяком случае так ему казалось потопал к оставленной на обочине телеге. Под ногами сухо и домовито, как поленья в печи, потрескивал валежник, острые ветки пиявками впивались в лицо, но корчмарь упрямо, как бы ослепнув, пробирался вперед, изредка хмуро окликая сбитую с толку гнедую, которая плелась за ним, обдирая из преданности бока и ухватистые губы.
Они уже шли не пять и не десять минут, а дороги все еще не было видно, и Ешуа обуяло зудящее сомнение, не заплутались ли они среди этих бесконечных, этих безмолвных, этих однообразных елей.
Ветки задевали ноги мальчика, и тогда они покачивались, как живые, ударяли Ешуа в бедро или пах, и от этого постукивания, от этих ударов у корчмаря в коротких толчках и удушье заходилось сердце.
Подбадривая себя, Ешуа что-то колыбельно и невнятно шептал, поправляя легкую ношу тело мальца весило не больше, чем пустой бочонок из-под водки и молил Господа, чтобы поскорей кончилось это блуждание, это кружение по густому, как деготь, ельнику.
Наконец ельник оборвался свет, брызнувший со всех сторон, ножом отрезал его от открывавшегося простора, и Ешуа вышел на дорогу, в какой-нибудь полуверсте от телеги.
Мальчик лежал на руках Ешуа простоволосый, без кепчонки видно, обронил ее среди елей. От его растрепанных волос веяло сыростью мха и плесенью.
Ешуа уложил мертвеца на дно телеги, запряг гнедую и двинулся дальше.
Округу эту он знал, как свои пять пальцев.
Когда-то тогда он еще не был корчмарем исходил он ее вдоль и поперек. Молодой коробейник с резвыми и безотказными, как у волка, ногами, Ешуа испытывал в ту пору только один страх страх перед бедностью.
А сейчас?
Сейчас от прежнего коробейника и следа не осталось ни стати, ни того благословенного страха не дававшего ему покоя, закалившего его дух и вознесшего над другими, пусть не так высоко, как он хотел, но все-таки вровень с трактирной крышей.
Помнит ли кто-нибудь его в деревнях сейчас ведь чуть ли не полвека прошло!
Где-то поблизости должны быть Расчяй. Деревня, помнится, стояла у самого леса Был там еще такой пруд с диковинным заморским лебедем. Этот лебедь по сей день белеет в памяти Ешуа. Больше никогда не видел он ни одной такой птицы.
Привезу мальца, привяжу к коновязи гнедую и хоть на минутку спущусь к пруду. А вдруг выплывет он, лебедь моей молодости.
Глупости, глупости, мысленно одернул себя Ешуа. Лебедь давно подох, и пруд высох. И вообще до лебедей ли, когда в телеге мертвец, когда Семен стынет на развилке, когда Морта вот-вот рассыплется.
Сбыть бы скорей мальца, сладить бы с акушером и вернуться домой к своим курам и гусям.
Но лебедь не шел у него из головы.
Ему вдруг до смерти захотелось увидеть его, ну, если не его самого, то его потомков, выводят же лебеди птенцов, спуститься по мосткам к воде и уставиться на их белые крылья, на их царственные шеи.
Увидеть и купить!
Купить и привезти в местечко, ей, Морте. Какой еврей когда-нибудь дарил своей жене живого лебедя? Дом дарил, беличью шубу дарил, а лебедя, лебедя никогда.
То-то поднимется переполох, то-то разгорятся страсти, то-то зачешут языками!.. Слыхали Ешуа Мандель, как и его сынок, совсем того своей крале на Пасху трефного гуся привез!.. Вот бы ему с Хавой так!..
Ешуа выехал на околицу Расчяй.
Изб в деревне было немного, десятка два, а то и меньше, и все замшелые, скособочившиеся, огороженные невысокими частоколами, с бревенчатыми колодцами и дырявыми навесами да хлевками.
Корчмарь подъехал к крайней избе, слез с телеги, расчесал руками бороду, поправил на голове шапку, приосанился, нарочито громко хлопнул калиткой, прошел по обсаженной с обеих сторон туями дорожке к избе и постучался в двери.
Добрый день! сказал он, когда дверь открылась и на пороге вырос щуплый мужичонка в домотканых, не по росту сшитых штанах, в деревянных башмаках на босу ногу.
Мужичонка растерянно-заинтересованно смотрел на Ешуа, видно, прикидывая, звать в избу или не звать.
Я кое-что привез Может, посмотрите промямлил корчмарь.
Спасибо, спасибо, с достоинством ответил мужичонка. У нас все есть Керосин на прошлой неделе взяли Нам ничего не надо
У меня не керосин попытался растормошить мужичонку Ешуа.
Спасибо, господин, спасибо.
И мужичонка скрылся за дверью.
Надо было прямо, без обиняков, поносил себя Ешуа. Развел черт-те что: «Кое-что привез Посмотрите!..» Народу нечего загадки загадывать, с ним надо коротко и просто