Вей цу мир! Вей цу мир! от всеобщего сочувствия еще пуще воспламенилась мама.
Народу в хате набилось столько, сколько бывает на похоронах.
Впервые я, помнится, участвовал в похоронах, когда учился в третьем классе; хоронили моего одноклассника отчаянного Авремеле Гоникмана, который поспорил, что одним махом, без остановки дважды переплывет Вилию, и у левого не самого глубокого берега взял и проиграл пари. Если бы не Соре-Двойре мама утопленника, то эти похороны ничем не отличались бы от других. Были бы похороны как похороны. Но Соре-Двойре стояла над трупом, завернутым в саван, и, сложив люлькой руки, бесслезно, враскачку, пела колыбельную:
Шлоф, майн кинд, фармах ди ойгн[4], люли, люли, лю
Под эту колыбельную слезы роняли не только люди, но и стены. Прислушиваясь к разноголосице в харинской хате и сжимая зубы, я клялся, что во что бы то ни стало доплыву и обязательно выберусь на берег!.. Ведь кто-то из нас должен доплыть и выиграть пари у голода, у жестокости, у смерти: если не отец на фронте, то я тут, в кишлаке, если не я, то отец разве можно оставлять маму одну в этом чужом и несправедливом мире?..
Разве можно?
Мои глаза затягивались бельмом лихорадки, и до того, как сызнова впасть в забытье, я все-таки ухитрился различить среди голосов еще один прокуренный, сиплый, с характерной хрипотцой.
Неужели старый охотник Бахыт?
Что с того, что Кайербек мой сын? Аллах всех наказывает по справедливости. Он и его накажет.
Бахыт, Бахыт!.. Он и Гюльнара Садыковна под одной крышей?!
И вдруг все оборвалось, мостки к яви обломились, я забарахтался в пышущей печным жаром тине; тина вздувалась, пузырилась, и мой слух снова покорился неумолимой глухоте.
Всю ночь я бредил, метался, кого-то громко и нетерпеливо звал, будил набатным кашлем Зойку и Анну Пантелеймоновну, бессовестно харкал на подушку; мама, всклокоченная, дрожащая, то и дело вскакивала с мохнатой овчины Ивана Харина, расстеленной на глиняном полу, наклонялась надо мной, меняла высохшие полотенца, смачивала волшебной водой из Кызы-су мои зачерствелые губы, но эта волшебная жидкость, видно, на простых смертных не действовала или действовала не так быстро, как на тех, кто потягивал ее в Кремле.
Утром мама обнаружила на подушке и на простыне красные пятна и ужаснулась.
Кровь! Кровь!.. всполошилась она и, бросившись к уходящей хозяйке, вцепилась ей в рукав и потащила к дивану. Он он, мама с трудом подыскивала русские слова, кашляет с кровью. Ой, а клог цу мир ун цу але майне йорн![5]
Анна Пантелеймоновна уставилась на пятна, наморщила лоб и сказала:
Твоя правда, Женечка с кровью. Я поговорю с председателем. Может быть, в Джувалинск в ближайшие дни какая-нибудь подвода пойдет или, на наше счастье, машина. Вода из Кызы-су это хорошо, и мумие, которое не из жалости, конечно, а чтобы своего звереныша выгородить, принес этот пройдоха Бахыт, это тоже неплохо, но лучше все-таки больница. Авось удастся часть груза снять и взамен подсадить тебя и Гришу. Попробую убедить Нурсултана. Он бай и самодур, но самодур отходчивый, с душой Глядишь, и выручит нас Правильно, Женечка, я думаю?
Мама только заохала.
Поохала бы и я с тобой, да работа ждет ведь я еще и партейный секретарь Ты о такой должности, небось, и слыхом не слыхала ну и ладно Если узнаю чего хорошего, сразу посланника пришлю Арона Ициковича.
И вышла.
Пополудни с благой, как он сказал, вестью, явился Гринблат.
Годовой отчет, слава богу, составили и отправили куда следует, можно сейчас немножко и дух перевести.
Мама насупилась. Начал бы не с годового отчета, а с благой вести. За что, за что, а за годовой отчет мама не беспокоилась. В нем, конечно, и намека нет ни на гниющие под дождем колоски, ни на нагайку Кайербека, ни на кровохарканье
Гринблат сел за стол, вынул носовой платок, снял ермолку, вытер золотник лысины.
Госпожа Харина просила передать, что в конце этой недели в Джувалинск отправится подвода с новобранцами. Председатель Нурсултан вроде бы договорился с военным начальством насчет вашего Гиршеле. Его с ними переправят в больницу.
Долгое и недружелюбное молчание мамы удивило и покоробило Гринблата:
Вы что, не рады?
Мама смотрела на него исподлобья, стараясь усмирить взбунтовавшиеся ноздри, и нервно в который раз зачесывала ладонью свои смоляные, с проседью, волосы.
Переправят Гиршеле? тихо переспросила она.
Да.
Только Гиршеле?
Насчет вас госпожа Харина ничего не говорила. Арон Ицикович снова полез в карман, извлек оттуда носовой платок и, волнуясь, снова принялся натирать свой золотник на макушке. Если я правильно понял, смягчился он, все еще будет зависеть от того, сколько молодых людей повезут на убой.
На убой?
Война, уважаемая, не свадьба сочувственно вздохнул Гринблат и, спохватившись, не перешагнул ли он дозволенную черту, тут же попытался переломить разговор и вернуться к порученной ему Анной Пантелеймоновной роли доброго вестника и вспоминателя прошлой хорошей жизни в Литве. Простите за любопытство, отделения каких банков были в вашем местечке кажется, в Йонаве?
Вопрос Арона Ициковича отклика у мамы не вызвал.