Ну? осведомился невозмутимый Менаше, тряхнув рыжими патлами.
Девица, захохотал вислоухий Перец. Честное слово, девица. Ни стебелечка, ни кулечков Канавка.
Канавка! Так я и думал! Рыжий Менаше направился к ошарашенному Айзику. Канавка! Го-го-го!
Го-го-го! вторил вожаку конопатый Хаим. Какой ты, к черту, Айзик, ты Ривка! Ривеле!
Ривка, Ривка, Ривка, где твои косички? подхватил Перец.
А грудки где? изгалялся Хаим. Грудки дома забыл?
Го-го-го! гремело над берегом.
Айзик не сопротивлялся, не звал на помощь, не проклинал обидчиков лежал на траве, уставившись печальным взглядом в высокое летнее небо и что-то тихо и невнятно шептал.
Он и лежа молится, распалял своих дружков вислоухий Перец. С кем это ты, золотко, разговариваешь? Может, просишь Господа, чтобы Он тебе богатого жениха нашел?
Жениха, жениха! заржал рыжий Менаше. Угадал?
Угадал, поднял на него глаза поверженный Айзик.
Небось, ябедничаешь на нас, деланно возмущался конопатый Хаим.
Ябедничай, ябедничай. Мы никого не боимся. Ни Господа, ни тебя, безъяикого, поддержал его вислоухий Перец.
Кто сегодня не боится, убоится завтра, сказал Айзик. А теперь верните мне штаны. Подурачились, и хватит.
Может, тебе еще ширинку застегнуть? прогудел рыжий Менаше.
Отдайте по-хорошему, и Бог вас простит. Дураков Он не карает.
То ли на драчунов подействовала невозмутимость Айзика, то ли заскреблась жалость и смутила его непонятная тирада, но Менаше вдруг великодушно приказал своему денщику конопатому Хаиму забраться на иву и достать оттуда штаны.
Возьми свои засраные панталоны, мешугенер, процедил рыжий.
С тех пор Менаше и его оруженосцы оставили своего однокашника в покое. Лучше не связываться, а то и впрямь в отместку накличет на них беду. За глаза же с упрямым презрением называли его не иначе, как Айзик дер мешугенер, и с их легкой руки это звучное прозвище прижилось во всем местечке.
Когда об этом узнала Голда, она залилась слезами имя и веру можно сменить, а прозвище никогда.
За что? спросила она Айзика. Они же твоего мизинца не стоят За что?
Да ты, мам, не расстраивайся. Нет на свете еврея без прозвища. Я не обижаюсь. Если кому-то это доставляет радость, пусть называют. Ведь ее так мало.
Чего мало?
Радости.
Мешугенер! вырвалось у Голды. Чем беспокоиться о чужой радости, ты бы лучше научился давать сдачи.
Вот и ты, мама не глядя ей в глаза, прошептал Айзик.
Прости, прости, запричитала она. Я не хотела тебя обидеть. Но заруби себе на носу: Бог только тому защита, у кого, кроме доброго сердца и веры, еще и крепкие кулаки.
Сожалея о промахе, Голда принялась успокаивать и уверять Айзика, что он самый умный в местечке, что когда-нибудь этот рыжий недоросль Менаше, этот сморчок Хаим и недотепа Перец почтут за честь поздороваться с ним, обрадуются, если он издали в ответ на их шепелявое приветствие кивнет головой. Сын смотрел на нее жалостливо и рассеянно, иногда невпопад перебивал и принимался уверять, что лучшая защита от зла вовсе не Бог на небе и не крепкие кулаки, а, как это ни страшно, безумие, и что это даже очень хорошо, когда тебя считают сумасшедшим. Среди сумасшедших нет ловчих, сумасшедших никакими силами не заставишь жить так, как живут все остальные. Они могут плавать, как рыбы, и летать, как птицы.
Сожалея о промахе, Голда принялась успокаивать и уверять Айзика, что он самый умный в местечке, что когда-нибудь этот рыжий недоросль Менаше, этот сморчок Хаим и недотепа Перец почтут за честь поздороваться с ним, обрадуются, если он издали в ответ на их шепелявое приветствие кивнет головой. Сын смотрел на нее жалостливо и рассеянно, иногда невпопад перебивал и принимался уверять, что лучшая защита от зла вовсе не Бог на небе и не крепкие кулаки, а, как это ни страшно, безумие, и что это даже очень хорошо, когда тебя считают сумасшедшим. Среди сумасшедших нет ловчих, сумасшедших никакими силами не заставишь жить так, как живут все остальные. Они могут плавать, как рыбы, и летать, как птицы.
Голда слушала и от удивления и ужаса старилась прямо на глазах. Странности и причуды Айзика она пыталась объяснить его страстью к чтению, его нееврейской тягой ко всяким тварям к животным и пернатым, к рыбам и насекомым; той пристальностью, с какой он с детства вглядывался в жизнь растений и деревьев, словно собирался провести среди них всю свою жизнь. Однажды, встревоженная долгим его отсутствием, Голда пустилась на поиски и обнаружила Айзика в березовой чаще, подступавшей к местечку он сидел на корявой ветке вяза, под самой кроной, и самозабвенно пересвистывался с какой-то невидимой пичугой. Голда долго и терпеливо уговаривала его слезть с дерева, но Айзик, как ни в чем не бывало, продолжал насвистывать, и только когда сгустилась тьма и неистовое ликование пернатых прекратилось, неохотно спустился со своего зеленого трона на мшаник.
Она назначила мне свидание. На ветке, как бы извиняясь, процедил Айзик. Как же было не прийти.
Не о таких свиданиях для сына мечтала Голда. Но она была вынуждена мириться с его странными выходками с тем, что он превратил родную хату в больницу для увечных собак и беспризорных кошек, для голубей с перебитыми крыльями, которых он приносил невесть откуда и терпеливо учил их летать.