Пахло потом, пивом и сохранившими почти все свои достоинства довоенными бабушкиными духами, если бабушки танцующих дам были не еврейки, а польки или литовки (реквизированными в еврейских домах духами четыре долгих года душились грабители и палачи).
Скрипач Фима по прозвищу Паганини, вскинув литую, кудлатую голову и приложив свою впалую небритую щеку к скрипке, выводил то аргентинское танго, то «В бананово-лимонном Сингапуре», то свое, родное «Фар мир бисту шейн, фар мир хосту хейн»[1]. Иногда он хриплым голосом подпевал себе, подражая Вертинскому или Козину, и со своего царского помоста недвусмысленно подмигивал разомлевшим от жары и от счастья красоткам.
Я не морочил себе голову, где эти танцульки происходят на Конской, там, где постреливают, или на Стекольщиков, там, где, если что-то и услышишь, так только мерный и торжественный звон костельных колоколов. Я никого не спрашивал, что до войны находилось на том или другом месте счастливого, беззаботного, такие мелочи меня совершенно не интересовали. Главное, чтобы тут по воскресеньям по-прежнему проходили вечера танцев и чтобы оркестр играл, играл и играл И еще, чтобы кружились пары, и я кружился, пока Фима Паганини не уложит, как в люльку, свою скрипку, и пока дежурный не начнет выключать в зале свет.
Но случилось так, что в один из воскресных вечеров, когда я настроился было насладиться игрой Фимы Паганини и удивить всех своими танцевальными изысками и выкрутасами, я вдруг во внутреннем дворике увидел знакомую женскую фигуру.
Злата. Наша соседка Злата. Неужели и она пришла на танцы?
Нет, нет, наверно, я обознался. Злата никогда на танцы не ходила. Мама говорила, что из всей многодетной семьи Гершковичей в войну выжила только одна Злата.
Мужа ее убили в Панеряй, а в так называемой детской акции в Вильнюсском гетто погибли и ее близнецы мальчик и девочка Может, Злата назначила кому-то на Конской, возле клуба энкавэдэ свидание?