А ты не старый совсем.
Спасибо. Сейчас поедем. Или и мне тоже окунуться, как считаешь?
Так плавать же не умеешь.
Ну да.
Он резко вскочил, подпрыгнул на месте и с разбегу бросился в воду. Доплыв до середины озера, он помахал рукой и скрылся под воду. Вынырнул почти у самого берега. Марина стояла по щиколотку в воде, смотрела на него застывшим взглядом.
У-у, водица дай боже, и улыбнувшись, замотал головой, зафыркал.
Ехали обратно по тому же пыльному просёлку, и он закрыл окна от пыли и включил обдув.
Я подремлю маленько, сказала она, разбудишь меня у города.
Он кивнул. Время от времени он, уже выбравшись на шоссе и открыв окно, поглядывал на её утомлённое личико и чему-то улыбался.
Напротив рынка она попросила остановить.
Погуляю ещё, время много. Ты на работу?
Да.
У тебя денег нет?
К сожалению. На мели. Подвеска, вишь, стучит, дворники не работают. Всё никак не соберу Он достал из-за сиденья фонарь такси и поставил его через окно на крыше. Я не особенно удачливый таксёр, получается.
Она улыбнулась и вышла, неся в одной руке тощий чемодан, в другой свёрток с колготками. «В чемодан убрала бы, что ли,» подумал он, трогая с места рывком.
Пройдя через рынок, она вышла на площадь и, перейдя её, направилась к стоянке, на которой с дальнего краю, стояла грузовая фура. В кабине спал парень. На стук Марины он поднял всклокоченную голову, улыбнулся заспанно, распахнул дверь.
Пришла-таки. А мне уж ехать надо, а всё жду закимарил даже.
Как только Марина взобралась в кабину, он завёл мотор, и они поехали. Рейс был дальний, парень то и дело улыбался, поглядывая на подругу.
Чё хмурая такая?
Не выспалась. Корову надо было подоить, то да сё.
Отец-то что?
Ничего. Сказала, что к тётке. Напишу ей, чтоб не проболталась в случай чего.
Не боись, всё будет ол'райт. Не пожалеешь. Он протянул ей пачку «Марльборо». Кури.
Не опасно хоть будет?
Ты про рэкет, что ли?
Ну, я не знаю что.
Всё окэй, малютка. Нихто нам трахаться не помешает. А пофартит, с деньгами будем.
Через пару недель Марина стояла на том же месте, где подобрал её таксист Володя, руки не поднимала, всё высматривала красный «жигулёнок». На ней был модный костюмчик и новые сиреневые туфли, на зубы ей, видимо, денег не хватило, поэтому она не улыбалась.
Не судьба
Виктор Иваныч (впрочем, по имени обращаться было б складнее, так как он ещё вовсе не старик, скорее только-только в зрелый возраст мужчины вошёл, сорок четыре справил месячишко назад; кроме того, по натуре и де-факто он совсем не начальник, а добросовестный исполнитель, поэтому до сих пор ощущает себя ну не мальчишкой, конечно, молодые люди уже давно обращаются к нему «эй, отец», однако все мало-мальски самостоятельные по виду представляются ему старше него самого, солиднее; но это к слову) так вот, Виктор наш очень рассчитывал сегодня на этой вечеринке, где и вы не лишние, увидеться с Мариной Осиповой. Её так и вообще рано по отчеству величать, как, собственно, и всех женщин до самой-самой старости, когда уж прямо так и обращаются: баба Нюра, баба Глаша. Марине то есть всего двадцать пять. И вот, значит, от страстного желания увидеть её он никак не избавится от ощущения некой размытости сознания, хотя вечеринка длится уже более часу и Виктор успел пропустить три рюмки водки. Ладони у него время от времени начинают потеть, а в ушах от напряжённого ожидания начинает хрустально позванивать, будто рядом на столе от топота танцующих соприкасаются бокалы. Он даже несколько раз отставлял друг от друга эти бокалы, хотя они и стояли порознь.
Деять лет назад тут же, в этом овальном мореного дуба зальчике (он только никак не вспомнит, какое празднество было в тот раз), он танцевал с Мариной вальс. Ну да, с шестнадцатилетней девушкой (очень-очень красивой, он ей так и сказал; и прибавил, что будь он не женат, тут же бы предложил ей руку и сердце), именно вальс, тогда как все кругом дёргались, прыгали, скакали, гыгыкали Ну, представляете себе стиль, когда уже никому ни до какого стиля, а музыканты тоже, знать, приняли сверх меры и каждый вытворял на своём инструменте в ту меру своей гениальности, которой о ту пору грезил. А они, Виктор с Мариной, тихо, незаметно, по периметру зала вальсировали себе, вовремя отворачивая от размахивающих руками и дрыгающих ногами молодцов и молодиц.
Да вот, всего-то раз и танцевали. Всего-то раз держал он её руку и касался девичьего стройного стана Утопал, как любят выражаться поэты, в омуте её тёмных глаз. О-о, глаза! Глаза, в самом деле, были прекрасны (ведь он уже не мальчик и давно пленяется не только воображаемым). И вообще, его так поразила её странная несовременность, несвоевременность в этой суетной реальности, застившей с поразительной быстротой и наглостью всё прежнее, к чему он привык Будто из прошлого века. И не школу она только что закончила, а гимназию, казалось ему. В ней не было извечной женской поспешности успеть насытиться всем, чем можно, он это сразу почувствовал, едва коснулся её, потому что сделалось ему вдруг покойно, как никогда до этого, хотя и трепетно. В ней присутствовал да-да, шарм, изюминка, но далеко не вульгарность. Невероятная, неземная соразмерность, отчётливая и неуловимая точнее, не ухватываемая, как ртуть. При всей какой-то скромности и видимой недоступности (к ней не подлетали и не приглашали на танец все эти оторви-головы, даже на предельном градусе) она была раскрепощена, совершенно не зажата, только не каждому взору это было доступно. Именно-именно, поражала эта внутренняя раскованность её, свобода, взволнованность и вольность тёплой, а стало быть, и ласковой волны, безукоризненной по своей природе Только кому открыться, кому откликнуться? Не ему ли? И он улыбнулся тогда, предположив, угадав в ней достаточный ум и природную породистость. И даже сказал себе: так не бывает, я слишком, слишком увлекаюсь фантастикой, это от вина