Одно никогда не изменится: светлая память в народе о вас, благородные рыцари!
Одно никогда не изменится: светлая память в народе о вас, благородные рыцари!
И в годину тяжких испытаний, постигших родину, ваши славные дела и подвиги, благородные рыцари, да послужат нам примером.
Кончил петь чекуок, и по рядам войска, подобно шелесту ветра, пронеслось:
Аминь
И опять зазвенели, заплакали, переливаясь печалью, звонкие и чистые звуки трубы.
Выхватил из ножен саблю князь Алибек и, взмахнув ею, воскликнул:
Победим или умрем! Да поможет нам Бог.
И помчался навстречу крымским ордам, и следом за ним с криком и воем устремилось войско, и от топота конских копыт задрожала земля, тяжелым гулом наполнилась степь и тучи пыли поднялись над ней.
Как громадная стена, твердая и непоколебимая, двигались крымцы.
Налетели кабардинцы, смяли их передние ряды, но врубиться в средину войска им не удалось: слишком много было его, и на смену одного убитого крымца являлось десять новых. И подобно лавине, которая летом срывается с ледников Ошхамахо, навалилась дикая орда на кабардинцев, и дрогнули они, пришли в замешательство, начали отступать, пока не обратились в бегство. И было бегство позорным, никогда не виданным в Кабарде, и не перенес этого позора весь израненный, истекающий кровью чекуок Батырбек, и в отчаянии заколол себя кинжалом.
А хан, не останавливаясь, шел дальше и на другой день разбил кабардинцев около горы Бештау, потом продвинулся к реке Баксан и сжег многие из кабардинских аулов.
Кабардинские князья изъявили ему покорность и обязались платить ежегодно дань хлебным зерном, медом, рогатым скотом, лошадьми и людьми по одному человеку с каждого аула.
Возвращался хан домой той же дорогой, которой пришел в аул, и отдохнуть остановился близ бештаугорских аулов.
И здесь князья изъявили ему свою покорность и дань назначенную обязались давать вовремя.
И кабардинский народ с рабскою покорностью принял на себя ханское иго.
Только в одном ауле молодой холоп Машуко не хотел давать дани.
Пока я держу кинжал в руке, до тех пор Каплан-Гирей ни одного зернышка просяного не получит от меня, одной шерстинки со своей коровы я не дам ему.
Соседи смеялись над ним.
Какой ты богатырь! говорили они. Хан и спрашивать тебя не станет, а возьмет из твоего имущества то, что ему понравится. Захочет и будешь ты раб его, а сестру твою, красавицу Элисхан, возьмет себе в наложницы.
Только мертвым мной хан может распорядиться! отвечал Машуко. Про сестру я ничего не скажу: она взрослая, есть у нее свой ум, и вольна она поступать, как хочет.
И продолжал потом:
Это князья и уздени, как собаки, виляют перед ним хвостом. Но я не таков!
Один холоп, желая выслужиться перед своим князем, пошел донести ему на Машуко.
Узнал об этом Машуко, поспешно побежал в свою саклю, взял винтовку и сказал Элисхан:
Пойдем, сестра, в горы: там ты свободна будешь.
Жаль стало Элисхан покинуть саклю, расстаться с коровой, козой, страшилась она голодной жизни в горах.
Нет, Машуко, не пойду я с тобой, сказала она. Подобно волку придется жить в лесу
Но лучше быть голодным волком на свободе, чем сытой собакой на цепи, заметил Машуко.
Покачала головой Элисхан.
Нет, сказала она решительно, не пойду с тобой.
Рассердился Машуко.
Хеть махо кдыкя! (Буквально: «В собачий день родилась!») выругался он и вышел на двор.
Была в ауле девушка, Хариса-холопка, которую тайно любил Машуко, и от этой любви ребенок мальчик родился.
Забежал к ней Машуко, шепнул ей, чтобы она через три дня вечером пришла к подошве горы, из которой бьют ключи горячей воды и, подражая вою волка, дала бы знать о себе.
И побежал Машуко из аула, а по дороге к нему присоединилось еще десять молодых вооруженных холопов.
Мы идем, Машуко, с тобой, сказали они. Лучше теперь умереть свободными, чем рабом дожить до старости.
Князь, извещенный холопом-доносчиком, прискакал со своими узденями к сакле Машуко и не застал его.
Но все же он не уйдет от нас, сказал он.
На другой день хан, собираясь в Крым, устроил пир в своем шатре, украшенном дорогими коврами.
Были приглашены князья и уздени, но в пиршестве они не приняли участие, а почтительно стояли в стороне, некоторые же из них прислуживали хану и его пашам, и Каплан-Гирей, сидя на шелковых подушках, в красном шелковом халате, весело посмеивался, глядя, как они гнут перед ним свои спины.
До вечера продолжался пир, и упился хан, пьяный повалился на подушки и уснул.
Настала ночь. Костры погасли в ханском стане, погасли огни в аулах.
Спало войско хана, дремали часовые. И вдруг среди ночи произошло смятение в ханском стане: послышались лязг оружия, крики, вопли, стоны.
Проснувшиеся крымцы не могли понять причины этого смятения, пока не зажгли костров, и тогда увидели, что многие из их воинов были убиты и ранены.
Паша пробовал разбудить хана, но тот только мычал и не просыпался.
Утром же, узнав о ночном происшествии, он сильно разгневался.
Это работа кабардинских князей и узденей! воскликнул он.
Но прибывшие в стан князья и уздени, снова изъявляя свою покорность хану, объяснили, что ночное нападение на крымцев было сделано беглецом Машуко и его товарищами.