- За жабры треба, за жабры, - тоскующим, отрешенным голосом учил куренной. - Пока ты рассундучивал связника, энкеведисты навели рух на Крайний Кут.
- Ну?
- Ось тоби ну! Запрягли Кондрата, уволокли в Богатин и твоего вареного увезли.
- Вареного? - Бугай опешил. - Да мы его так добре заховали.
- Выдал Кондрат...
- Вбыть его треба. - Бугай скосил налитые кровью глаза на куренного, мучительно кривившего губы.
- Увезли же Кондрата.
- Семью вбыть!
- И семью увезли. Хитромудрый начальник заставы.
- Галайда?
- Он. - Очерет язвительно хмыкнул. - И Галайду вбыть?
- Як же так? - Бугай покачнулся, заскрипела под его литым телом табуретка. - Кондрат був наш до печенки-селезенки. Застращал я его до самых пяток, а воно ж дывысь як...
- Выдали его, Бугай, выдали.
- Выдали? Кто? - Бугай угрожающе приподнялся с табурета.
- Дмытро Ковальчук. Знал такого?
- Ни, не знал... - поиграв сеткой морщин на лбу, ответил Бугай.
- Усих не застращаешь, - успокоил его куренной, - а надо. - Он повернулся на бок, поправил мешочек с горячим песком у поясницы, почесал снизу, от шеи, бороду. - Возьми человек пять-шесть, не больше, давай до Кута и пристращай зрадныка, Ковальчука того самого.
- Добре, - охотно согласился Бугай. - Я его...
- Ось его - як хочешь, Бугай. Хочь холодец с его вари, хочь копченый окорок. Не застращаем Крайний Кут, расползутся от нас селяне, як тараканы... Ой, Бугай, пособи на спину повернуться...
Бугай помог куренному, и они расстались, договорившись после акции вместе смотаться в Повалюху, к мюнхенскому связнику.
В начале десятого Бугай объявился в Крайнем Куте. Добирались до села пешком, устали, но расслаблять группу, делать привал Бугай не хотел. Ему не терпелось отплатить "зрадныку", как он и куренной называли человека, помогшего выявить преступника.
"Эсбисты" умело, бесшумно, не хрустнув веточкой, окружили хату.
Ковальчук же, справившись по хозяйству, надоив цибарку молока и разлив его по кувшинам, взял на болты ставни, рано улегся спать и заснул крепким сном, понятным после пережитых волнений.
Первого стука в окно он не слышал, когда стук повторился, и, как догадался он, прикладом, понял: пришли по его душу.
Ковальчук, пойдя против бандеровцев, знал, что прощения ему не будет. В горах и лесах все жили под страхом смерти. К этому позорному чувству не мог привыкнуть Дмытро, хотя вся жизнь его проходила в унижении - и на полонине, где он был овчаром, и на косматых горных речках среди смелых плотогонов. Не мог он нажить себе даже доброго кентаря - нарядно расшитой гуцульской безрукавки, зато помнил наизусть предсмертную речь Олексы Борканюка на суде в Будапеште, не поддавшегося хортистам и не испугавшегося пыток в кровавой Маргитской тюрьме. Как Олекса валил своим топором вековые сосны, так и Красная Армия свалила Хорти и Пилсудского, свалит и Бандеру и Мельника, Бугая и Очерета.
- Видчыны, Дмытро, - раздался голос у хаты.
Тесно стало в груди, взял автомат, врученный ему пограничниками, приготовился.
Возле окна затихло, ни голосов, ни стука. Зато в дверь ударили несколько прикладов, а потом грохнули чем-то тяжелым, бревном или дышлом; с треском лопнули сшитые в паз доски пихты-смереки.
Ковальчук спрятался за угол печи, нажал на спусковой крючок. Добрая очередь, отдавшаяся гулко в ушах, отбросила нападавших. Дмытро уперся босыми ногами в пол, укрепился всем телом в ожидании. В хате непривычно запахло сгоревшим в патронах бездымным порохом. Ковальчук прислушался. Тишина обостряла восприятие, тревожила, но страха не было, пришла гордость, пожалуй, так можно было назвать овладевшее им чувство.