Первым словом в сознание как стрела,
та, что пронзает светом сквозную рань,
мама ко мне наклонилась и произнесла
это странное слово: «Герань».
Это облако красное, подумал я,
оно постоит немного, а потом уплывет.
Вся украшена облаками земля,
а если на землю ляжешь
то наоборот.
Дорога
Где ты, Россия дремучих окраин?
Выкрашен кадмием чахлый рассвет,
ультрамарином лесок затуманен,
охрой окрашен церквушки скелет.
Мекка художника, тень вдохновенья
в сером тумане любви и утрат.
Скопом лежат вдоль заборов поленья,
клены о чем-то своем говорят.
Две колеи вдоль дороги осенней
манят пойти, но куда не пойму
Сколько ещё проплывет поколений
здесь, по ухабам, твоим в синеву?
Когда приходишь ты ко мне,
как тень приход в зимний вечер.
Когда в твоих руках перчатки
такие мягкие на ощупь,
невнятно-черные, немые
и пахнущие талым снегом.
Когда ты смотришь без привета.
Когда в окно стучится роза
когтистой веткой без листвы.
Когда сминается пространство
от лип вдоль сада к горизонту,
где смутно что-то зеленеет.
Тогда я сам готов поверить,
что слово ничего не значит,
что можно говорить молчаньем,
прощаньем, мимолетным взглядом,
и дробным стуков каблуков,
звук от которых затихает
в аллее лип на горизонте,
где смутно что-то зеленеет
И только тут я понимаю,
что, может быть, люблю тебя.
А, может, просто ненавижу,
за то, что ты меня пленила
не красотой пока шипами,
молчаньем, мимикой, испугом.
Л. Суворовой
Выйду и вижу на улице осень,
ветви и снег, укрывающий крыши.
Небо усыпано листьями вишен,
день проплывает легко неслышно.
И не понятно, что ниже, что выше?
Мне бы герань на столе в эту пору.
Красный букет, словно тень занавески.
А за окном, в синеве косогоров,
снег, облака, на холме перелески.
Там где-то холод, и лед, и печали
вынудят жить по заслугам и чести.
Нет, не хочу я ни славы, ни лести.
Хочется, чтобы не замечали
Как это всё происходит на свете,
в сердце моем и немыслимой дали
жив только образ (ничей), только ветер.
Крыша, букет, отголосок печали.
Там, где от речки напрямик
лесной дороги половик
под дуги лип и до плетня,
где гаснет перспектива дня,
ты у калитки ждешь меня,
чуть на бок голову склоня.
А может быть, уже не ждешь.
Воспоминания стерев,
разлука ходит меж дерев.
И в теле пробуждая дрожь,
на лацкане снежинки брошь,
и вечер ветреный хорош.
И не поймешь, где явь, где сон.
Гудят деревья в унисон,
и дятел долбит по сосне
то ль наяву, то ли во сне.
Ты через лес идешь ко мне,
ты мнешь дороги половик,
и холод под пальто проник,
и брошь на лацкане блестит,
и птица над тобой летит.
Та птица не бросает тень
туда, где скоро гаснет день.
Ты мерзнешь, муфту теребя,
но ангел сохранит тебя.
Удивляюсь я этой русской шири,
где не видно краев, полюсов и граней.
Будто окна в комнате у меня промыли,
а под окнами насадили гераней.
Или, может, рядом с домом герань не садят,
от неё, говорят, розовеет вечер.
Выйду лучше пройтись по саду.
У моей калитки скрипучей речи
лишь о холоде с ветром, который ранит,
если выстудит дом незнакомая дума.
Снегом выстрелит север, словно из дула,
в мае холод опять нагрянет.
Слово за слово смыслом застит
даль, которая как подкова.
Я приветствую поздний вечер: «Здрасте».
Мне мычаньем из тьмы отвечает корова.
Я зимою стихов не пишу,
в них искрятся холодные грани.
Печь топлю и воды приношу,
чтобы ярче горели герани.
Чтобы ранним восходом весны
за окно, сквозь плетенье сирени,
проступали зелёные сны,
полукруглые листья и тени.
Все разрушается преграды,
пока о них мы правду знаем,
пока мы собственные взгляды
в глазах любимых отражаем.
Мы отражаемся от будней,
в которых радости и горе,
где всё свершается подспудно
по чьей-то непонятной воле.
Мы отражаемся от взглядов,
в которых нет мольбы и страха.
Единственное, что нам надо
почуять широту размаха.
Потери первые, поверь,
нас ждут за кромкою усталости,
где тихо приоткрылась дверь
в скрипучие просторы старости.
Она не манит, не зовет
и не прельщает светом истины.
В её пространстве только лед,
холодный снег да звуков выстрелы.
холодный снег да звуков выстрелы.
Но если старость подошла,
к чему немые сожаления.
Ведь жизнь всего лишь продвижение
к добру от нажитого зла.
Март
Весна растворяет снегов осадок,
лезет с советами, как полюбить
метлы деревьев за старым садом,
сонной реки голубую нить.
Кажется ей это очень просто
вникнуть в поэму солнечных дней,
где даже тень тяготеет к росту
и расстояния всё длинней.
Вмятина озера без оправы
хочет стать зеркалом и в ночи
жмется к темному телу дубравы,
ловит луны золотые лучи.
Март окраина снежной стужи,
мир мечтаний и небылиц.
Вечер смотрится в лоно лужи.
Люди ждут возвращения птиц.
Зеленым окрашен восток
над лесом ветвистых строчек.
Так утро рисует восторг
на темном мраморе ночи.
Так водит кистью рука
художника в гулком храме,
где вместо картин облака
в широкой небесной раме.
На куполе, что промыт
намокшими облаками,
вороны поют псалмы
гортанными голосами.
И свечка сосны горит
на фоне еловой чащи.
И кажется мир звенящим
лучом, уходя в зенит.
Исколотый иглами елей,
ночуя в холодной чаще,
приду я к тебе в апреле
капелью в ночи звенящей.
И словно подсвечник медный,
сжигая в объятьях душу,
я буду стоять в передней,
я буду молчать и слушать.