Мы уже не хотим ни есть, ни отдыхать. Ананьев выверяет тропу и мы берем курс на заимку. До нее остается километров десять-одиннадцать. Ананьев все время считает шаги этим и объясняется точность, с которой мы вышли к зимовью, а я засекаю время. В первый час мы проходим три с четвертью километра. Останавливаемся, так как опять мокры насквозь. Снова костер, снова выливаем воду из ботинок и сапог, выжимаем носки и портянки. А пока они сушатся, съедаем остаток хлеба, остаток масла и остаток сахара. По дороге Ананьев последним патроном подстрелил последнего возможного рябчика, у костра из последних крошек махорки свертываем последние цигарки. Итак, все пути назад закрыты, только вперед, к Илюшихе.
Дождь то затихает, то опять льет. С ветвей обрушиваются каскады брызг, но мы уже не обращаем на это внимания. Вперед, только вперед! Туда, где нас ждет караван. Товарищи, наверное, беспокоятся и, чего доброго, дали радиограмму о нашей пропаже. Ведь мы должны были выйти к заимке шестого, а сегодня уже восьмое сентября и нас все еще нет.
Рябчик
Мы выступаем из-под гостеприимной пихты и продолжаем наш путь. Я иду и на ходу сочиняю обед. Мы, конечно, выпьем для начала. Спирт нам полагается по всем статьям: и от простуды и за «храбрость». На первое будет суп рисовый с картошечкой и рябчиками, на второе гречневая каша с тушенкой, на третье кофе с молоком и медом. Хорошо!
За второй час мы проходим около четырех километров. Еще немного, и еще чуть-чуть, и вот она, Илюшиха. Уже видны крыши.
Заимка всего на два домика. На лай собак на пороге показываются двое. Прячась от дождя, они стоят под навесом и смотрят на нас, а мы стоим за изгородью и мокнем. Это недоуменное разглядывание друг друга длилось минуту, может быть две.
За второй час мы проходим около четырех километров. Еще немного, и еще чуть-чуть, и вот она, Илюшиха. Уже видны крыши.
Заимка всего на два домика. На лай собак на пороге показываются двое. Прячась от дождя, они стоят под навесом и смотрят на нас, а мы стоим за изгородью и мокнем. Это недоуменное разглядывание друг друга длилось минуту, может быть две.
Здравствуйте! Из экспедиции не проходили здесь? спрашивает Ананьев.
Нет.
Вот это новость! За семь дней они не прошли и шестидесяти километров. Прощай мечты о шумном общем обеде, сухом белье!.. Но делать нечего, надо проситься на ночлег.
Можно к Вам?
Заходите.
Нас встречают радушно.
Изба просторная и чистая. В сенях мельничка с приводом, в комнате большая русская печь, лавки вдоль стен. Хозяин крепкий старик лет семидесяти пяти, высокий, широколицый, подстриженный в кружок, с черной окладистой бородой. настоящий тип кержака. Его два сына, те, что встречали нас, как и он крепкие, широколицые, широкой кости, подстриженные в кружок. Настоящие сибиряки, чувствуется в них дремучая таежная сила. Приходит еще один сын, старший. Он, как и отец, бородат и подстрижен в кружок, но выше отца почти на голову.
Хозяйка ставит нам на стол огурцы, картошку, творог, сметану. Мы продрогли, спрашиваем:
Спирт здесь можно достать?
Нет.
Может самогон есть?
Нет.
Подождите, говорит старший сын. Он уходит и вскоре возвращается с четвертью медовухи и просит нас достать кружки. Мы выпиваем по четыре кружки, согреваемся и пьянеем скорей от сытости, чем от спиртного. Нам стелют шкуру сохатого, дают покрыться тулупом и мы валимся спать.
Жильё! Все, что было позади, уже не считается.
2
Я потянулся на мягкой шкуре и только подумал: «Хорошо, что мы не в лесу!» как вспомнил о караване и сразу открыл глаза.
Русская печь
Несмотря на ранний час, обитатели заимки уже не спали. Хозяйка хлопотала у печи, ей помогала двенадцатилетняя внучка. Младший сын, Василий, рассверливал ствол ружья, а «сам» Савин Порфирьевич работал у мельнички.
Я хотел умыться и спросил:
Где у вас вода?
Спросил и сразу почувствовал, что на меня как-то странно смотрят.
Давайте вашу кружечку, вдруг ласково сказала девочка.
Она ополоснула руки, зачерпнула ковшиком из кадки и осторожно наполнила мою кружку, чтобы не коснуться ее черпаком.
Вы уж разрешите ваши мисочки, как и вчера, попросила хозяйка. Плохо у нас с посудой.
Вчера я не обратил на это внимания, но сегодня мне стало ясно, что дело не в посуде. И вдруг я как будто прозрел: «Да ведь это же кержаки, настоящие кержаки!». У них не разрешается брать воду «мирской» кружкой, есть из общей посуды, готовить в чужой печи, курить. В юности я с увлечением читал о седой старине раскола, но никогда не думал, что мне наяву придется сидеть со старообрядцами за одним столом.
Завтракали молча. Нам пищу подавали поочередно, только в наших мисках. Хозяин перед каждым блюдом осенял себя широким двуперстым крестом. Хозяйка с девочкой кушали за отдельным столиком.
Когда подали мед, Ананьев начал расспрашивать о тропах по междуречью.
Савин Порфирьевич выслушал его как будто равнодушно и так же равнодушно спросил:
Надобность-то какая?
Нам предстояло пройти по сравнительно небольшому, но труднодоступному участку Западно-Сибирской низменности и выйти к истокам реки Большой Кас. Газеты писали, что когда на Енисее у Осиновских порогов будет построена большая плотина, через эту реку произойдет соединение вод Енисея и Оби. И мне интересно, как расскажет Ананьев старому кержаку о переменах, ожидающих край, переменах, которые должны изменить весь уклад здешней жизни. Когда-то, в борьбе за старую «родную» веру, кержаки несли скрытую идею протеста против чужеземщины, но эта национальная идея со временем превратилась в фанатическое отрицание всего нового. А что могло быть новее того, с чем мы пришли сюда? Ведь мы геологи-разведчики, за которыми по фронту пятилетки движутся целые армии рабочих.