Вот в мерцающем свете сполохов влез на низкую крышу избы ошкуй, скалясь, разгребает могучими лапами жалкие прогнившие жерди, вдыхает лакомый дух живых существ, а люди внизу замерли. Посередине разваливающейся избы, широко расставив ноги, с копьем в могучих руках стоит Рябов - ждет; без промаха должно ударить его копье в сердце огромного сильного медведя. А копье деревянное, хрупкое, и наконечник его выкован из гвоздя. Может ли человек победить зверя таким оружием?
- Теперь оно смешно, - похохатывая, говорил Рябов, - а тогда не больно-то смеялись! Нет, тогда, гости дорогие, зуб на зуб не попадал. Проломит, думаю, стропила, упадет косо, не рассчитаю, - ну и прощай, Иван Савватеич, напрасно старался...
- Убил? - спросила, замирая, Маша.
- Убил. Здоровый был ошкуй; уж мы его харчили, харчили, - не осилили, так и протух к весне.
- В сердце ударил? - поинтересовался Семисадов.
- В сердце. Ударил, а он все на меня идет. Повалил я его под себя, да он уж мертвый. Матика была - медведица. Ну, матерая!
Рябов засмеялся, вспоминая, а Сильвестр Петрович мысленно повторил про себя его слова - "повалил под себя, да он уж мертвый!" - и подумал: "Вот кому идти на шведскую эскадру. Вот ему, богатырю. Он убьет зверя, как бы страшен тот ни был, он в сердце ударит!"
Таисья в это время наклонилась к мужу, положила ему в миску жареной рыбы, пирога. Рябов оглянулся на нее - она улыбалась ему возле самого его лица. Сильвестр Петрович опустил голову, чтобы не видеть: опять отберет он у Таисьи мужа, опять останется она одна в своей избе, и более не быть здесь счастью, наступит вдовье время...
- Шутят у нас, - словно издали говорил кормщик, - смеются так-то: дескать, не тужи, красава, что за нас попала, за нами живучи - не улыбнешься. Про Грумант так-то толковали, ан - нет. Бывало - ну веселья разведем, ну смеху, ну плясу! И без вина, а ничего. Сами на себя, на свое бедование, на свое горе смеемся. Всего было... Узлы еще вязали.
- Какие узлы? - спросила с интересом Маша.
- У нас там, вишь, какое дело, - сказал Рябов. - Спячка. Она, Марья Никитишна, страшнее всего. Она да цынга рядом живут. А зацынжел - иродовы дочки и навалились. Значит, самое зло сон и есть. А чего в зимнюю-то ночь станешь делать? Грамоте мы не обучены, книг не имеем, что знали, все рассказали. Тут и велишь - вяжите, ребята, узлы. И урок ему, горемыке, задашь. Сию, дескать, веревку, всю узлами накрепко завяжи, смочи, затяни потуже, а после - развязывай. Али шкуру звериную по волоску дергают. Еще латки на полушубок пришивали, да назад отпарывали...
- А за старшего ты?
- Когда я, а когда еще кто.
- И слушались?
- Чего ж станешь делать? Миром приговорили, миром и спрашиваем...
Погодя Рябов рассказал, на охоту как хаживали, бить песца и голубую лисицу, как вдоль берега промышляли моржей, нерп, белух, морских зайцев, про житье-бытье, как обшивались, потому что одежда истлела и надо было либо одеться наново, либо умереть от стужи. В самодельных корытах золили и отмачивали звериные шкуры, отмочив, отскабливали ножами шерсть и из тонкой и мягкой кожи кроили себе рубашки и порты. Кроеное шили оленьими жилами. Шили еще совики и малицы, шили меховые сапоги, рукавицы...
- Долго, я чай? - спросила Маша.
- А у нас времени было не в обрез! - усмехнулся Рябов. - Светильню тоже себе состроили. Череп медвежий выварили, салом налили, фитиль - в сало, и не хуже, пожалуй, чем здесь.
Он вздохнул, помотал головой:
- Кабы с разумом, богатые бы и нынче были. Один там наш дружок отыскал моржового клыка - не вру - гору. Чего случилось - не ведаю, а только сами-то моржи на берег выкинулись и подохли, а зуб ихний остался. Куда много!.. Почитай несколько ден носили, да словно дрова укладывали...
- Куда ж он подевался? - спросила Маша.
- Мы ж не прямо, Марья Никитишна, в Русь возвернулись. Еще к норвегам зашли. А они, известно, народ учтивый, с поклоном - русс молодец, русс туда, русс сюда.