- Ты, что ли, Егор, тут за старшего? Чего нас держат? Мало мы горя нахлебались? К дому пришли, так и тут не слава богу?
Егорша, робея, шагнул вперед, поднялся по сходням, еще не веря себе, спросил:
- Кислов? И впрямь... ну и ну!
- Ки-и-ислов! - передразнил кормщик. - Эко диво отыскал! Что Кислов, когда и сам Иван Савватеевич здесь! Что Кислова два года, когда Рябов со товарищи не два, а почитай, четыре отзвонили...
И, нагнувшись к люку, Кислов зычно крикнул:
- Иван Савватеевич, жить выходи!
Егор охнул, сунулся было к люку, но там заскрипели ступени, и тотчас же из каюты появился Рябов - совершенно такой же, каким был четыре года назад. Позевывая и потягиваясь могучими плечами, он зорко огляделся и произнес врастяжечку, неторопливо, знакомым с детства голосом:
- Ишь ты! Выходит, и верно - дома!
Выбравшись на палубу, он сказал Егорше, будто вчера только виделись:
- Вон каков? В мундире! Ну, здравствуй, Егорище...
Тот смотрел, застыв на месте: истинно с того света вернулся человек, а по виду ничего особенного и не было, кормщик как кормщик, разве вот чуть поседела голова, да тверже сделался взгляд...
- Семейство-то мое как?
- Семейство? - переспросил Егорша глупым голосом.
- Семейство. По-здорову ли Таисья Антиповна да сын мой?
- По-здорову, по-здорову! - словно очнувшись, быстро и счастливо заговорил Егорша. - И сиротка твой здоров, и Таисья Антиповна - вдова неутешная...
Зеленые глаза кормщика весело блеснули:
- Голова садовая! Какая же она вдова при живом-то муже? И Ванятка, небось, не сирота, коль я пред тобою жив...
И не торопясь, не оглядываясь на Егоршу, спустился на берег. За ним пошли Кислов, хроменький Митенька Борисов, отрастивший бороденку, другие промышленники и мореходы. На берегу Рябов встал на колени и истово приложился губами к черной сырой земле. Уже взошло солнце и теплым светом заливало зеленый росистый луг возле шанцев, караульную вышку, ели, таможенных солдат, заштилевшее море и опустившихся на колени корабельщиков. Замерев, почти не дыша, стояли таможенные солдаты с драгунами, смотрели, как здороваются с родной двинской землею морского дела старатели, как быстрые стыдливые слезы текут по их потемневшим обветренным лицам, как вынесли недужного, всего опухшего от цынги, и как он со стоном припал всем лицом к мокрой яркой траве...
Первым поднялся Рябов, хлопнул Егоршу по плечу, сказал:
- Длинен вырос!
- Дядечка! - произнес Егорша, не помня себя от радости. - А мы уж и не чаяли...
- Ничего, живой!.. - усмехнулся Рябов. - Многих схоронил, а все живой. Не берет меня море. Веди, брат, кашей угощай да говори, чего у вас слыхать. Меня-то в поминанье записали?
- Записали!
- Слышь, Митрий! - позвал Рябов. - Меня в поминанье записали, оттого, небось, и жив. Боговы шуточки...
Митенька подошел ближе, насупился:
- Все-то вы суесловите, дядечка! Разве бог шутит? Грех и думать так. Вот он нас к земле родимой привел!..
- Ты отмолишь, молельщик!
Егорша побежал хлопотать - варить мореходам кашу, таможенные солдаты разжились водочкой, Тимофей Кислов им рассказывал:
- Прихожу в губу - на Грумант, а они там. Что ты скажешь? Бородищи вот отрастили, избу добрую выстроили, медвежатины запасено, рыбы, оленины... На всем побережье сами хозяйствуют - словно вотчина боярская. И Иван Савватеич, конечно, старшой. Да, так, значит, живут ничего. Ну кресты, конечное дело, крестов много - могилки: беда там у них случилась, то враз и не рассказать. А нашу лодью льды заковали, не выйти никак, не пробиться из губы...
Митенька в это же время негромко говорил Рябову:
- Местность не вспоминаете, дядечка? Вон и караулка еще стоит, почернела вся. Вы тогда с Таисьей Антиповной в караулочке заместо избы проживали, а я к вам сюда бывало хаживал, еству носил, песни мы тут пели, вона на песке.