- Не много, говорит, поможет вам сия слезная грамота. С ними дрекольем надобно, да топором, да красным петухом, а не челобитной... Впрочем, говорит, как знаете. Ты, говорит, Федосей, человек мудрый. В гробу лежал, Еноха дожидался. Тебе, брат, не привыкать. Дождешься милости государевой, как Еноха своего дождался...
Молчан хмыкнул в черную бороду, Кузнец вздохнул. Погодя спросил:
- Чего ж делать-то мне? Давеча на Пушечный двор дьяк приходил пронюхать, поспрашивать. За караул хватать сразу боятся, один я на Пушечном мастер, как бы Иевлев не зашумел...
- Бежать тебе надобно.
- Бежать, оно верно. А Пушечный? Кто там делать будет? Швед-то близко!
Думали долго, так ничего и не придумали.
- Винца бы выпить! - сказал Федосей с тоской.
Вина не было, так и спать легли, похлебавши каши-пустовары. Во сне Кузнец ворочался, стонал, метался...
4. ДОМОЙ ВЕРНУЛИСЬ!
Белой прозрачной ночью лодья, что уже приближалась однажды к устью, вновь появилась невдалеке от шанцев. Егорша опять взбежал на вышку, выхватил из рук караульщика трубу, посмотрел, сказал сердито:
- Ну что ты станешь делать? Те же самые, что давеча были. И куда их носило?
Еще поглядел, покачал головою:
- Не наши! Кафтаны кургузые, либо норвеги, либо еще какие немцы...
Капрал изготовил пищаль с двойным зарядом пороху, выпалил, качнулся, долго стоял, помаргивая, словно очумелый.
- Карбас - на воду! - отрывисто приказал Пустовойтов.
Таможенники спустили карбас, вышли наперерез лодье, которая ловко и уверенно входила в устье, ведомая рукою опытного кормщика.
- Хорошо идет! - сказал Егорша, залюбовавшись. - Красиво! И парусов не сбросили нисколько... А ну, стрельни еще - может, не слышали?
Капрал с опаскою пальнул еще раз. С вышки было видно, как мореходы на лодье спускают паруса - теперь поняли, что велено остановиться. Таможенный карбас зашел лодье с кормы, несколько солдат забрались на судно, которое теперь сидело на воде высоко, словно лодье стало легче. Потом с носа мореходы сбросили канат, карбас под веслами повел лодью к таможенному причалу. Драгуны не выходили, спали, Мехоношин гулял в деревеньке - там завелся у него амур. "Без них спокойнее! - подумал Егорша. - А то сразу волоки на съезжую".
Пустовойтов, насвистывая, спустился вниз, обдернул мундир, поправил на боку палаш и начальническим шагом пошел встречать лихих людей, что вторые сутки крейсируют вблизи берегов и с наглостью собрались проскочить мимо шанцев, будто и не ведают государева указа.
- Что за народишко? - спросил он у таможенного писаря, первым соскочившего с карбаса на землю и поспешающего за бумагой и перьями писать опросной лист.
- А рыбари здешние, морские старатели, зверовые добытчики, скороговоркой ответил писарь. - На Груманте, что ли, зимовали. Говорят, будто их в городе в Архангельском каждая собака знает, да, небось, брешут. Один немощный лежит, помирать собрался...
- Вот дадут им на съезжей Грумант! - сказал Егорша всердцах. Грумант! Не велено, а они, вишь...
И замер с открытым ртом, не договорив. На лодье во весь рост стоял чернобородый, худой Тимофей Кислов, два года назад пропавший в море. Стоял и как ни в чем не бывало переругивался сиплым голосом с таможенными солдатами, которые уговаривали его сойти на берег, чтобы ответить писарю на казенные вопросы.
- Да на кой мне шут вопросы твои! - говорил Кислов. - Я, может, бани русской длинные года не видел, я, может, одним снегом в кои веки умывался, а он - вопросы! Какие такие шанцы могут быть для своего человека? Что я, немец, что ли, чтобы мне таможенную роспись писать...
- Тимофей Никитич! - крикнул Егорша. - Ужели живым возвернулся?!
- А нет, мертвым! - с досадой сказал кормщик.