Как корова языком слизнула, говорил ты, глядя на ее исковерканное ураганом лицо.
О, искусник, о, тихоня, ведь ты ее не бил, ты просто изощрялся в словесах и ловил кайф, когда из ее бесформенного лица и такого же ненужного тельца вытекали огромные слезы, а сам ее при этом притворно утешал, гладил по голове, прижимал все ее безобразие к своему красивому лицу к своей Божественной фигуре.
О, ты тогда торжествовал! Это был настоящий триумф красивого и благородного мужа над немощной женой инвалидкой и уродиной. Это усиливало жалость к ней как к человеку и терпимость к ее приобретенному физическому уродству.
О, секс о, волшебство!
О, тайна всех небесных превращений!
Ради секса она готова была прощать себе тебе любые обиды, даже самые ужасные оскорбления! Секс эта единственная ниточка, которая еще связывала ее и тебя с утраченным прошлым.
В абсолютной пустоте, ночью, при спущенных занавесках ее кошмарное уродство приобретало космическую ирреальность
Что-то глубоко горячее и вечное, и неподвластное уму овладело всем твоим существом, вырываясь из ее неповрежденных недр вперед к твоему вожделеющему естеству, к твоему натянутому нерву
Именно в эти самые минуты она вдруг начинала неистово и жарко шептать: «Ах, миленький мой! Сладенький!» Что-то теплое, материнское, доброе просыпалось в ней тогда, и ты уже слышал интонацию ее далекой светлой красоты о, какая живая и трогательная была она тогда.
И лишь под утро, когда рассветало и когда ее уродство снова приобретало видимые очертания, ты снова становился угрюмым и печальным и снова отдалялся от нее.
Но она была бесконечно тебе благодарна, она готова была тебе все простить, и ты это чувствовал, и тебе было стыдно.
И стоило ей тебя только на словах простить, как снова ты начинал мучить ее уже с новой безумной силою Пока вы оба не задыхались от собственного зла и непролитой желчи, пока она одной своей единственной ручкой, сжатой в кулак, не начинала бить тебя, куда попало, а ты, чем-то страшно довольный и радостный, давал ей бить себя до тех пор, пока она сама не приходила в себя и снова не плакала.
А потом в каком-то диком упоении она подползала к тебе, как побитая и скулящая собака, и облизывала кровь с твоих разбитых губ И вот именно этими минутами боли с наслаждением, радостью и с испугом и отчаяньем ты больше всего дорожил на свете.
Ты мучил ее, чтоб любить
Унижал, чтобы ввысь подниматься
Делал больно, чтоб ближе была
И дороже всякой мечты
Но реальность оставалась темной Ощущения, чувства все заглушалось ее неустранимым и вечно бросающимся в глаза уродством
Ты любил ее и ненавидел, поклонялся ей и презирал Но все же никогда и ни при каких обстоятельствах ты не допускал даже мысли, что тебе ее надо бросить Ибо внутри тебя уже существовал какой-то невидимый закон, по которому ты был должен прожить с нею всю жизнь, а поэтому ты был всегда с нею такой мучительный и странный и всегда пытался извлечь хотя бы эту ирреальную красоту, хотя бы ночью с ничего не видящими глазами, главное, ощутить в себе ее живое и жалостно тоскующее «я».
Но реальность оставалась темной Ощущения, чувства все заглушалось ее неустранимым и вечно бросающимся в глаза уродством
Ты любил ее и ненавидел, поклонялся ей и презирал Но все же никогда и ни при каких обстоятельствах ты не допускал даже мысли, что тебе ее надо бросить Ибо внутри тебя уже существовал какой-то невидимый закон, по которому ты был должен прожить с нею всю жизнь, а поэтому ты был всегда с нею такой мучительный и странный и всегда пытался извлечь хотя бы эту ирреальную красоту, хотя бы ночью с ничего не видящими глазами, главное, ощутить в себе ее живое и жалостно тоскующее «я».
Ослепить его и дать блаженство
Словно зверю плоть свою отдать
на рожденье сладостного мига
Вот постижение земного совершенства
Тьма вечный Дух зовет сама хоть безъязыка.
Ты обладаешь ею, словно сердцем нож.
И облекаешь боль свою в стихи
Философ с грустными глазами
Поэт, дитя безжалостных стихий
Временами жизнь была похожа на идиллию. Бывало, что ты совсем забывал и не думал про уродство своей жены Тихие, спокойные думы внушало чистое небо с вечерним алым закатом, свежая листва на деревьях и ее голос, голос, который как и прежде звал тебя куда-то вдаль. Вот в такие прекрасные летние вечера ты возил ее в кресле-каталке по берегу медленно засыпающей реки и говорил с нею как с другом о том, как хорошо просто вот так жить и любоваться этой рекой, закатом и птицами, что поют, как ангелы, в небесной тишине
Черт побери! Как ты любил ее в это время! Ты не смотрел ей в глаза, ты не рассматривал ее несчастное изогнутое тельце, ты просто слушал и любовался ее голосом.
Голос плыл тихо и спокойно, как протяжная музыка
Он не просто касался тебя, он проникал внутрь
Он напоминал о ее прошлой и уже невидимой красоте
Зрение как бы изнутри насыщало его внутренним светом, и ее жалкий и пугающий образ вдруг неожиданно превращался в пугающую сказку
И тогда ты брал ее как ребенка на руки из коляски, и, не стыдясь прохожих, носил и кружил по траве, потом валился на теплую землю, и вы очень долго смеялись