Раз, заглянув в камеры, в которых содержалось по 2324 человека, я вернулся немного не в себе и сразу обратился по-русски к семейнику эстонцу: «Е нуться! Как они вообще там умещаются?»
Тебе не по..уй? ответил он.
Люди же. Не звери.
Если тебе жалко, то ты можешь поменяться с кем-нибудь местами. Ты туда, а кто-нибудь оттуда сюда.
Мне был преподнесён урок необходимости ценить хоть какое-то отличие или комфорт, без стеснений подчёркивая этим своё положение и безразличие к худшему. Ведь ещё Лев Толстой подмечал: «Если мне действительно жалко лошадь, которая меня везёт, то я должен с неё слезть». Получалось, что мне их не жалко? Не знаю. Но выходило, что жалеть надо в первую очередь самого себя и, по крайней мере, ближнего, но никак не дальнего.
Эстонец был единственным русскоговорящим вышкарём. К моему прибытию в ряды он провёл уже 6,5 лет в неволе, из которых 4 года дожидаясь решения первого суда и два с половиной как положено было тогда смертникам в кандалах. Он уже видел несколько раз, как забирали людей из камер для казни и поделился со мной своими знаниями.
Не берусь судить, по каким приметам или слухам, но дожидающиеся своей очереди удивительно точно подмечали день экзекуции, определяя казнь за несколько часов! Как? Все секреты в могиле. Бывала, конечно, ложная паника, но и в этом случае среди немногих, так как казнь наверняка, а не «возможно» или «может быть», подмечалась особыми приметами.
Очереди же дожидались те лица, у которых решение верховного суда осталось без изменений, и в течение года после его окончания, максимум полтора, королём не даровалось помилование. Да, помилование становилось последним шансом для таких людей, и если через полтора года после отправки ими петиции не было результатов, то они начинали настраиваться психически и подготавливаться умственно к уходу.
Каждый будничный день, с 16.00 до 16.30, они прислушивались к шорохам и проглядывали с помощью маленьких зеркалец центральную дверь, ведущую в коридор. Объясню коротко. Все смертники заполняли свои камеры с 14.30 до 14.50. До трёх часов дня, как правило, происходил подсчёт голосов с запиранием камер, после чего входная коридорная дверь запиралась снаружи. Движения в тюрьме, тем не менее, к этому времени не заканчивались: пожизненно осуждённые начинали заходить в свои камеры после 15.30 и, как правило, укладывались до 16.00. После этого времени считалось, что ни одного заключённого вне камер не было. И после этого через 1520 минут, а именно в 16.1516.20, опять же, как за правило, появлялись надзиратели в чёрной форме. Чёрный цвет униформы, отличный от светло-бежевого, в котором обыденно ходят надзиратели, не оставлял никакого сомнения в причинах такого внезапного посещения. А появлялись они, как определил позже я сам, как реальные духи: отворяя коридорные двери без лязга и ступая мягко, без единого звука.
Центральные двери, говоря начистоту, были даже не дверьми, а арматурными двустворчатыми воротами, которые, по моему усмотрению, открыть, не звякнув или не скрипнув металлом, мог только обученный этому специалист. Вот чтобы не пропустить появление смертоносного отряда, а именно встретить его эмоционально подготовленными, данные категории вышкарей и проделывали вышеописанные коридорные проглядывания и прислушивания.
К моменту описываемого случая в большинстве камер находилось по одному или даже несколько человек, чьи петиции на помилование рассматривались более полутора лет. Каждый из таких понимал, что теоретически может стать кандидатом.
В нашей камере также содержался один, чья петиция была отправлена два с половиной года назад. У него было четыре подельника, содержащихся в нашем же блоке. Все они были осуждены по тяжёлой статье «производство наркотических средств». Матрас этого сокамерника был расположен на самом удобном месте, примыкая к коридорной решётке так, что ему не нужно было никого беспокоить для своей деятельности. С налаженной пунктуальностью он разворачивался лицом к коридору после 16.00 и ловил посторонние звуки. Услышав что-то, а ему многое казалось подозрительным, он хватал своё маленькое зеркальце, лежащее перед ним, и немедля проглядывал им коридор. На металлический лязг, схожий с открыванием затворов, он реагировал некоторым образом судорожно. На появление надзирателей в этот промежуток времени, когда они заводили опоздавших из суда или переведённых из других тюрем, суетясь, хотя самую малость. После этого он не сразу успокаивался, а пребывал в некотором алертном состоянии.
Он хоть и ждал казни, тем не менее, не переставал надеяться на помилование. Кому-то это было понятно, кому-то нет. Мне же было трудно распознать, имеет ли он право надеяться. Не в том плане, что права такого он мог не иметь, никто права на надежду у него не отнимал, а в том, что стоит ли. Все что я делал в своих коротких и редких наблюдениях за ним, это лишь пытался понять его психическое состояние и каким образом изменения обстановки влияют на его поведение.