А без этого можете возвращаться на родину!
Азиатка кивнула и вышла вон в морозный ад. А я уже без возмущения снова залюбовался прической Ольги Лапиной.
А без этого можете возвращаться на родину!
Азиатка кивнула и вышла вон в морозный ад. А я уже без возмущения снова залюбовался прической Ольги Лапиной.
Фотографироваться можно только в одной студии через два квартала. И страшно, и надо шагнуть в морозный белесый мрак. Перебежками добираюсь до обмороженных ступенек. Дышу.
Трое студентов, холеных, домашних, ёбургских, рассматривают образцы фотографий. Тычут на фото пожилого киргиза, смеются:
Хочешь себе киргизский паспорт?
Сижу оскорбленный. Надо отомстить. Что-то сказать, но что? Студенты удаляются за брезентовые занавесы. Подхожу к фотографше:
Скажите, почему у вас на вывеске ошибка?
Фотографша подается в сторону стенда, и я вижу сквозь ее очки, как она щурит глазки, выискивая ошибку в выверенном тексте.
Где?..
У вас написано: киргизский, а правильно кыргызский!
И гордо удаляюсь в свою кабинку с брезентом под осовевший взгляд фотографши. Отмщено.
Сдав документы в Консульство, спешу к вокзалу. Документы у консула, через три четыре месяца получу паспорт другого цвета. Его не будут бросать мне в лицо.
Ехал я домой. Совсем домой.
Билетов не было. Добирался на перекладных сутки до Астаны. В поезде пухлорукая россиянка, обмахиваясь расписным веером, жаловалась проводнице:
Жарко! Убавьте отопление!
Проводница казашка усмехнулась:
Потерпите: утром в Астану приедем, там прохладнее будет минус 32!
В Астане добежал в своем куске дерматина под цвет лица до автобуса на Алматы. Девятнадцать часов с прижатыми к животу коленями, задрав голову, пытался вникнуть в детектив на DVD и перестать сходить с ума от никотинового голода. Дивно радушные казахи, окружившие креслами со всех сторон, звали в гости. Но я пересилил себя, не поддался.
Сел в такси. И спустя четыре часа увидел родные горы.
Глава 8. Дома. Есть кто живой?
Думал: задохнусь на глазах таксиста, когда ехал по слякотным улочкам города, где никогда не бывает зимы. Думал: как скажу ему заветные два слова «Чайковского девятнадцать» и как увижу синие ворота, которые виделись в болючих снах.
И ступлю на лысый асфальт, и выпрыгнет сердце, когда нажму на белую кнопку, которую когда то сам привинчивал к воротам, и услышу шаги, а потом певучее: кто там?
Почти сбылось.
Только Инга Петровна постарела.
Мишка вытащил откуда-то мою тужурку, зеленые тапки для улицы и обалденную, на все случаи жизни, куртку. От всего этого веяло той прощальной осенью, где был тот Степа, который уехал навсегда. Куртку эту, как символ той, старой жизни, два месяца назад наказал сжечь, выкинуть, отдать, распотрошить я уезжал навсегда.
А они сохранили.
Это был родной дом.
Дом был она пять комнат, отстроенный полковником дедом Лины и Мишки в хорошие для семьи советские времена. Теперь содержание его гигантского тела непосильно. Дом безжалостно сжирал тепло. Да так скоро, что до ног оно уже не доходило висело где-то под потолком.
Вялыми шагами мерила комнаты Инга Петровна, тусклая, уставшая от старой его махины, вечно сырых стен, ледяного пола и враждебных комнат. Здесь однажды стоял гроб с ее дочерью, не успевшей стать матерью во второй раз.
Вещи Лины половина ее комнаты. Бывшая теща попросила:
Степ, переберешь? Я не могу. Немножко Линочкиного оставь, а остальное
И давай всхлипывать. Глаза на мокром месте.
Дом готовили к продаже, а покупателей за такую цену не было. Инга Петровна уезжала к сестре в другой город, и ей должно было хватить на однушку.
А мне приготовили новый статус. Я становился гражданином мира. Или просто: бомжом.
Вещи как попрятались по коробкам и ящикам, спасаясь от ее тяжелого мутного взгляда. Выуживал их оттуда обманным невниманием или насилием.
Конспекты, забытые у Лины однокурсниками, разглядывал с удивлением. Мы учились на одном этаже, и я помнил их очкастых ботаничек, теперь превратившихся в солидных теток с мужьями, детьми, семейными курортами. И дядек бородатых арт-критиков, радиоведущих и учителей черчения.
Скучные пары измерялись стихами. Ее. Когда у наших групп были совмещенные пары, пачкал своими поля ее конспектов и я.
Хорошо, когда не стареют мальчики.
Их глаза съедает моль.
Засыпаны рыжими точками пальчики.
Хорошо, когда не стареют мальчики.
Их глаза съедает моль.
Засыпаны рыжими точками пальчики.
Алкоголь.
Хорошо, когда не стареют девочки.
Животы их обвисли до земли.
Их враги лишь мусорные баки
И мартовские коты. Стиляги.
Хорошо, что я не старею
Апрель 00
Или вот, еле разберешь, как спьяну написанное:
Хэппи дэй
Миля солнца. Цвет детской кожи
Панцирь ракушки.
В мочках ушей как цветные игрушки.
В зеркале брызги
Бирюзово окрашенной отсутствующей мысли.
Красные объятия сжимаемого платья.
Вот они: крошки на карнизе
От подгоревшего грибного пирога.
И изредка проглядывают глазки изюма.
Или поля опенковой панамки,
С полянки украденного-
Маленький подарок из моей субботы.
Любви нет. Нет работы
Ткать красные нитки, сдувать пылинки
С зеркала
Хватит тратить монеты на букеты!