В крохотной лодке стоял один человек. Он подавал знак и ждал подхода люгера, а теперь повернул фонарь, дав морякам рассмотреть свое лицо совсем молодое, безусое. С борта протянулась рука. Юноша отдал светильник, затем длинный сверток кожаный, плотно увязанный и, видимо, не особенно тяжелый. Наконец, пассажир одним движением качнулся вперед и вспрыгнул на палубу «Гарды». Прошел на корму, вежливо кивнул капитану.
Тот, кого я преследую, утром отплыл к Льерским островам. Он нанял «Ласточку», если верить портовым болтунам.
Шхуна знакомая. Ветер переменился на закате и благоприятствует нам, задумался капитан. К завтрашней ночи догоним, если погода не упрется. Твоя каюта, прошу.
Юноша кивнул и пошел следом за капитаном, всматриваясь в его широкую спину и словно вопрошая её о своем, невысказанном вслух.
Тебе нравится спать в ладонях моря, почти отечески, даже ласково, отметил капитан. Разбудить к полудню, да?
Всё знаешь, хоть я ни разу не допустил любопытства по отношению к себе, отметил пассажир. Иногда спокойнее не знать.
Любому из нас ведом страх. Этот не худший, капитан отворил дверь и указал рукой в темную каюту. Прошу. Но, если у тебя есть безопасный для меня вопрос, буду рад ответить.
Безопасно в моем случае лишь молчание Скажи, ты был хоть раз счастлив по-настоящему? Не на миг и не пьяно, не отчаянно и безумно, а тепло.
Безопасно в моем случае лишь молчание Скажи, ты был хоть раз счастлив по-настоящему? Не на миг и не пьяно, не отчаянно и безумно, а тепло.
Когда «Гарда» летит, едва касаясь волн, у меня есть цель и я принадлежу полету, сразу отозвался капитан. Мы делаемся едины. Мы лучшая гончая Башни, призовая. Мы я, команда и «Гарда». Это смысл и счастье.
И все? вроде бы расстроился пассажир, сгинув в непроглядности мрака каюты.
Еще моя Анита, смутился капитан и совсем тихо прошептал, поясняя. Она совсем мала, но всякую ночь прилежно жжет на подоконнике лампадку, называет её маяком. Любому кораблю нужны якорь и бухта, иначе он сделается призраком. Нэрриха, тебе не страшно жить без якоря?
Жить да, быть нет
Дверь каюты качнулась, обрезая разговор. Каждый его участник, как и много раз прежде, остался при своем. Юноша выскользнул из шелка рубахи, уверенно прошел в темноте к койке, сел, расшнуровал башмаки, размотал широкий пояс, обернутый несколько раз вокруг талии. Стянул штаны и лег на пол, прикрыв глаза и припав ухом к доскам. Он не желал слушать сердце, когда рядом звенит вода. Темная, свободная, выглаженная ладонью слабого попутного ветра. Разве вода знает страх бытия? Разве есть смысл спрашивать, живет ли ветер? Стихии существуют изначально, они суть мира, им не нужны ни якорь, ни бухта.
Нэрриха прикрыл веки. Он нехотя уступал утомлению и признавал: сон неизбежен. Сон составляет весомую часть проклятия жизни, которая однажды смогла изловить тебя, лишить воли и подлинной сути.
Сон, как ни гони, подкрадется и утащит в пучину. Сперва покажет свет, а затем отомстит, ведь в этой жизни ничто не дается без оплаты.
Вода на ладонях волн, обнимающих днище, зазвенела веселее. Далеко, в дремотном видении, вода обрела яркость бирюзы, обожгла взгляд бликами солнца невозвратного дня Того самого первого осознанного тобою дня, давным-давно канувшего в прошлое. Вода помнит все, в отличие от ветра. Может быть, за это стоит уважать её. Особенно если память, израненная, едва живая всё же не пытка
Солнце давно минувшего дня снова, по воле памяти, стояло в зените. Мир был наполнен томлением и восторгом. Волна взметнула пену смеха, как пригоршню щедро даримого жемчуга. Ветер подхватил подарок, подбросил выше. Он перекатывал в своих струях радуги счастья, играл каплями брызг. Ветер тёк широкой рекой по синему руслу моря, стремился к берегу, желая впитать его запахи и наполниться шумом города, болтовней людей и пением птиц. Ветер тек, и не было для него смысла в человечьих делах.
Что такое счастье? Горчит ли горе? Глубоки ли потемки души? Эху безразлично, что за крик оно дробит и искажает, играя в ущелье. Бытие ветра не схоже с людским. Настолько, что порой делается занятно оценить разницу.
В городе шевелились интересные звуки. Ветер тек все медленнее, впитывал их, гладил нагретые крыши, шуршал суховатой листвой. Но что это?
Надтреснутый звук виуэлы. Единое дыхание толпы пьет крупные глотки ветра, чтобы вернуть их в крике: «А-ах! О-ле О-о-о».
Щелчки пальцев сперва отсчитывают, а затем требовательно задают ритм. Вносят в ветер биение сердец новое ощущение, ставшее на миг внятным тревожное чуждое и манящее.
Ветер докатился до крепостного вала скал за городом, оттолкнулся Дать себе возможность без спешки кружить в долине, шелестя листьями, взбивая пыль в лабиринте улочек. Ветер качнулся было к морю, но не покинул города: дыхание толпы тянуло, жгло новым ощущением любопытством Он поддался, спустился к площади. Бережно, как морскую волну, тронул волосы плясуньи. Погладил и запутался, слыша лишь её дыхание, ее сердце!
Мир схлопнулся! Мир вывернулся наизнанку. Мир весь сосредоточился в крохотной капле, дрожащей во тьме. Так ветер утратил волю и первый раз познал страх бытия.