Одна из этих сил поэзия. Поэзия как явление динамичной экзистенции, т. е. персональной истины в процессе становления. Архетипом такого становления является альпийская связка Авраам-Иисус, покидающая одновременно «родину в Уре» и «родственников в Назарете».
Другая из этих сил культура. Культура как явление всегда запаздывающего социума, т. е. коллективного мифа в состоянии фиксации (в худшем случае окостенения, тромбоза).
Чтобы выразить состояние внеязыковой реальности собственного естества, т. е. той его половины, которая напрямую, без посредников, связана с вечным и безграничным Универсумом, поэт вынужден пользоваться инструментарием культуры, ограниченной временными и пространственными границами.
Для поэта главным таким инструментом культуры является его родной язык.
Трагедия поэта в том, что этот его язык просто не в состоянии адекватно выразить реальность, обитающую вне возможности постижения её какой бы то ни было грамматикой.
«Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его». (Иов 19,27). Здесь «я сам», «мои глаза», это то во мне, что глубже языка, глубже артикуляции, тогда как «глаза другого» это взгляд социума, коллектива, рода, культуры, которые не могут увидеть Бога за меня, вместо меня.
«Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его». (Иов 19,27). Здесь «я сам», «мои глаза», это то во мне, что глубже языка, глубже артикуляции, тогда как «глаза другого» это взгляд социума, коллектива, рода, культуры, которые не могут увидеть Бога за меня, вместо меня.
Но еще большая трагедия самой поэзии как способа познания мира состоит в том, что будучи посредником между метафизическим и земным, т. е. между высшим сознанием, которое пребывает над, сверх и вне всякой этничности, и конкретным национальным менталитетом, она должна прибегать к помощи языка сугубо этнического, национального, всегда ограниченного, всегда узкого, эгоистичного, поверхностного, частного, фрагментарного, как бы «велик и могуч» он ни был.
«О той реальности, которую означают такие слова, как «Бог» или «вечная жизнь», мы не можем просто сказать, что она есть (или что её нет), поскольку вполне очевидно, что она не пребывает здесь тем способом, каким пребывают вещи внутри мира». (Томаш Галик. Дереву остаётся надежда)[3].
Бродский говорил, что «язык это Бог».
Наоборот, язык это только человек.
Бог это то, что на своём неуклюжем языке человек пытается выразить.
Но языком Бога не скажешь, не выскажешь. Всякая поэзия есть только бесконечное и неосуществимое приближение к тому, что выразить нельзя. По крайней мере, средствами этнической культуры.
Хайдеггер говорил, что «язык это дом Бытия».
Да, но только этнического бытия.
Другого бытия сам язык не знает, другого бытия в самом языке, как в логической системе данного этнического сознания, нет, потому что его нет в культуре. «Другое бытие» на другой территории.
То Бытие, которое имеет в виду Хайдеггер, как и «тот» Бог, которого имеет в виду Бродский, находятся пока ещё вне пределов чувственного и умственного восприятия обычного этнического человека, всё восприятие которого выражено через язык.
Бытие, Бог, это то, что пока в остатке, после использования языка, это то, что остаётся в тишине, в молчании, возможно, в эхе, оседающем после высказнного в окружающем нас воздухе.
Бытие, Бог, это послевкусие прочитанного, услышанного стиха, это лишь мелькания и эфемерные комбинации смыслов, возникающих между словами, между строками, между звуками, между их напряжениями, между их энергетическими потенциалами.
Не в звуках музыка она
Во измененье образов заключена.
Ни О, ни А, ни звук иной
Ничто пред музыкой такой.
Читаешь книгу вдруг поет
Необъяснимый хоровод
«Необъяснимый хоровод» вот всё, что может язык.
Внеязыковая реальность за этим «хороводом» это виноград, на существование которого язык лишь указывает, виноград, к которому тянется несчастный Тантал. Это виноград, к которому он, изголодавшийся веками, приближается на расстояние невыносимо притягательного аромата, на расстояние вскипающей во рту слюны, на расстояние дрожащего языка, на расстояние почти уже ощущаемого вкуса, ощущаемого укуса, и пустота Снова цепи богов, этничность! этническое сознание! этнический язык! этническая культура! не дают мученику насытиться, насладиться едой, удовлетворить невыносимый голод.
Так мучает поэта язык его поэзии.
Свежий луг и теплый ветер
И шмели на стебельках.
Что мне делать в утра эти
С книгой пасмурной в руках?
Что бумажные страницы,
Если нынче я могу
Божьей грамоте учиться
На нескошенном лугу?
Тайной азбукой цветенья
Раскрывается трава
Вот еще, еще мгновенье
И пойму ее слова!
Задача поэзии в пределе, в эволюционной перспективе, состоит в преодолении культуры, которая всегда этнична. Поэзия есть средство спасения экзистенции от культуры, сознания от самоидентификации с чем бы то ни было. В конечном счете, спасения человека от рода, спасения «Я» от «Оно».
Проблемы и возможности этого спасения я пытался анализировать в некоторых своих поэтических текстах, в том числе и через игру с проблемами и возможностями субъекта, означенного местной этнической культурой в качестве «еврея».