Что может быть лучше свежего белого хлеба с маслом, которого положено солдату пятнадцать грамм в день? Масло выдавалось утром.
Это была ровная, круглая шашечка, которую выдавали ровно по количеству солдат в роте.
"Масло съели – день прошел" – была такая поговорка в армии. Я уже знал, что, когда печатался приказ об увольнении в запас, дембеля отказывались в этот день от своего масла в пользу молодых. Масло и сахар были лучшими лакомствами, не считая присланных их дома и купленных в солдатской чайной. И мне можно было, пользуясь случаем получить еще пайку, а то и две этого армейского лакомства. Я даже предположить себе такое не мог.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант, – запинаясь поблагодарил я.
– Не стоит, не стоит. Ты, главное, не ошибайся. Ладно?
– Не беспокойтесь, все будет тип-топ, – заверил я.
Я уже вставил лист в машинку, когда зашел Хабибулин. В руке у него была тарелка с нарезанными ломтями белого, душистого хлеба, три круглые шайбочки масла и горка кускового сахара. В другой руке он держал дымящийся чайник. Приспособив все это около меня, но хлопнул меня по спине:
– Давай, давай, не ошибись.
– Если не будешь по спине лупить, то не ошибусь.
Хабибулин хмыкнул и ушел.
Листов вышло не два, а около дюжины. Я отнес их в открытую комнату старлея, положил на стол и отправился спать.
На следующий день меня никто не трогал. Весь день я спал или читал журнал, стараясь не вылезать без лишней необходимости из палаты, за исключением того момента, когда ко мне заглянул какой-то солдат в больничном халате, пытаясь выгнать меня на уборку этажа.
Наш спор о правах и обязанностях закончился тем, что пришел фельдшер и оставил меня дальше отдыхать.
В глаза мне закапывали три раза в день, и к третьему дню я начал привыкать к приятной, сладкой жизни.
– Знаешь что, Ханин? – сказал мне старлей. – А оставайся у меня совсем.
– Как я могу? – не понял я. – Я же не фельдшер, не врач.
– Да этого я могу сколько угодно найти, а вот грамотного печатника. Знаешь, у кого самый плохой почерк? У врачей. А тут еще и политинформации надо проводить. Ты же в институте учился, из Питера, парень грамотный. Хабибулин сказал, что ты и в терминах понимаешь.
Что надо, подучим. Оставайся. А если в роту опять вернешься, погонят в поле, вновь конъюнктивит. Зачем тебе это? Ты же парень – не дурак.
Понимаешь что к чему. Оставайся.
– Так ведь ротный… да и как я тут буду?
– А я тебя официально могу 21 день держать, – твердо сказал начмед. – А потом продлю, и всего делов. В общем, нечего тут решать.
Вот тебе еще текст, надо перепечатать. А что еще надо будет знать и делать, тебе Хабибулин объяснит.
У меня не было официальной должности в медчасти. Я печатал на машинке нужные начмеду документы, писал тексты для политзанятий, заполнял какие-то журналы, делал вместе с больными стенгазету, сопровождал больных в санбат, находящийся в городе. Несмотря на срок службы, я гонял выздоравливающих солдат по уборке палат и перевязочных. Первые пару конфликтов были мгновенно разрешены с помощью татарина, который видел во мне своего приемника. Я нормально спал, плотно ел, смотрел телевизор и старался избегать приходящих в медчасть сержантов моей роты. Я мог выходить в город и звонить родным. У меня всегда было время написать письмо родителям или подруге. Мои рассказы о Ленинграде, случаи из жизни или анекдоты любили слушать медсестры, которые значились сержантами-сверхсрочницами, или прапорщицами. Большинство из них являлись женами офицеров или собирались в скором времени ими стать.
Общение было свободным и непринужденным.
– Санек, пришли мне кого-нибудь, пол помыть.
– Сашенька, дай мне солдатика, убрать мусор из перевязочной, – не приказывали, а скорее просили они.
– Иди сюда, держи, – пихала мне Галка витамины в руку. – Это полезно.