Понурив головы, мы построились перед кроватями, где мирно спали солдаты. Комбат широким шагом ходил по взлетке вдоль строя и распинал нас, не понимающих всю ответственность исторического момента.
– В части проверяющих немеренно. Сегодня на плацу разнос был, а вы телевизор по ночам смотрите. Личный состав батальона без присмотра, сержанты шляются непонятно где. Значит так, всем командирам отделения – отбой. Замкомвзводам остаться.
Отпущенные по кроватям мгновенно ретировались. Строй поредел и без приказа сомкнулся.
– Значит так, "замки", – сказал комбат. – Если будет еще хотя бы одно нарушение, то домой пойдете тридцать первого декабря. Всем понятно?
– Спасибо, товарищ майор! – радостно ответил я за всех.
– Ханин, а ты чего тут делаешь?
– Выполняю приказ.
– Точно, ты же замок… но ведь тебе еще год служить.
– Надеюсь, что меньше, а с Вашим обещанием…
– Я тебя в Морфлот отправлю. Ты три года служить будешь. Понял?
Всем отбой.
Не ожидая повторения команды, мы разошлись по ротам и койкам.
Фильм все равно подходил к концу, а впечатлений за день нам хватило.
Встал я только к завтраку. Настроение было самое, что ни на есть хорошее, и я, выйдя из казармы и пройдя вдоль плаца, где маршировали солдаты артиллерийского полка, поднялся на второй этаж столовой и направился к Манукевичу, сидящему за отдельным столом с писарями полка. Макс обещал посодействовать в получении для меня краткосрочного отпуска домой, но все не выходил случай поговорить с земляком с глазу на глаз. Однажды он уже пытался вставить меня в список награжденных этим поощрением, но зоркий глаз начштаба выловил случайно затесавшуюся фамилию, и я оказался вычеркнутым из перечня.
Стол писарей соседствовал с местом, где питалась рота, куда был переведен чеченец, имевший конфликт в нашем подразделении. Чеченец стоял, широко расставив ноги, и смотрел затуманенным, как будто обкуренным взглядом на дежурного по роте, пытавшегося убедить его сесть за стол.
– Сядь за стол, итить твою мать! – не выдержав, ругнулся дневальный.
"Придурок, это же чеченец, он воспринимает простое для русского уха ругательство, как прямое оскорбление своей матери", – подумал я и резко двинулся вперед. И вовремя. Чеченец быстрым движением вытащил изо рта опасное лезвие, которое все это время непонятно каким образом крутил языком, и занес руку для удара на уровне горла дежурного. Рука в замахе оказалась практически передо мной. Я перехватил кисть и локоть, ударил под колено ногой, от чего чеченец упал на стоящую перед столом лавку и, заломив руку за спину, выбил лезвие на пол.
– Пусти, пусти, сука. Убью!
Вторая рука чеченца уже стала подниматься, но кто-то резко вывернул ее, прижав солдата лицом в стол.
– Дернешься, руку сломаю.
Рядом со мной стоял дежурный по полку. Офицеры второго батальона уже бежали к нам. Я отпустил чеченца.
– Я тебя все равно убью, – пообещал мне чеченец.
– Помню, помню. Убьешь.
Я повернулся и подошел к Манукевичу.
– Как дела, Макс?
– Оно тебе надо?
– Что надо? – не понял я.
– Чего ты влезаешь? Зачем? – пожал худыми плечами Макс. – Еврей, а такой глупый. Тебе надо быть порезанным чеченами? Ну, нафига?
– А я знаю? – вопросом на вопрос ответил я. – Наверное, так я устроен. Ты меня в следующий приказ на отпуск пихни.
– Я тебе комбат, что ли, чтобы тебя пихать? Он уже в штабе полка с утра распространялся, что Ханин с дедами попался на просмотре фильмЫ. Мол, совсем ты обурел. Ладно, зема, не грузись. Я пошел. У меня работы до… А еще конь не валялся.
Вечером, когда караул ставил автоматы в ружпарке, а наряд по кухне сдавал старшине грязную униформу, Салюткин снова решил меня поддеть.
– Зря ты с нами в караул не пошел.