Сержанты начали показывать солдатам кулаки, поднимая остатки их боевого духа обещанием будущих ночных неприятностей. Под командованием замстаршины третья мотострелковая рота прошла как на параде на Красной Площади, чеканя шаг, как один человек, гордо повернув головы в сторону офицеров.
– Нда… – задумчиво сказал подполковник. – Понятно. Бугаев, уводи роту. Дрянькин, останься. Нам надо серьезно поговорить.
Через десять минут ротный строил роту в казарме. Солдаты вставали медленно и не торопясь.
– Р'ота, – обратился старлей к солдатам, врожденно картавя. -
Сегодня мое пр'иказание было похер'ено.
– Опять похер'ено, – крикнул негромко кто-то из солдат, передразнивая картавость.
– Что?! – опешил старлей.
О такой наглости в полку не слышали. Командир роты мог иметь конфликты с младшими по званию, но ниже сержантов это никогда не опускалось. Чтобы солдат-первогодок ляпнул такое на общем построении роты – это был верх хамства.
– Кто сказал?! Кто?!
Тишина была ему ответом.
– В чьем взводе был выкрик?
Сержанты, дружно поднимая удивленно плечи, поддержали солдата молчанием.
– Я накажу. Я всех накажу, – пообещал старлей и вышел из расположения роты. – Вот вернусь с офицерских учений и накажу. Всех!
– Нам бы ваш опыт, – грустно сказал вечером в сушилке один из курсантов на пояснения сержантов о происшедшем. – Наши знания и ваш опыт – неоценимы.
– Если ты комвзвода, – начал Бугаев, – то замок для тебя брат и друг. А если ротный пытается "опустить" сержантов учебной роты, то он остается один. Понимаешь? Просто один.
– А другие офицеры?
– Они в роте как на работе, – ответил я, – а сержант с утра и до утра. Двадцать четыре часа в сутки. Ротный должен сержантов холить и лелеять. А он… Как он с сержантами, так и рота с ним. Ведь даже старший по званию не сможет ничего сделать. Костин как-то построил этих "духов", спросил, кто из них музыкант и потом заставил тащить пианино из подвала на третий этаж… пианист хренов. Потыркал пальцами, потыркал. Оно расстроенное. Ужас, а не звук. Неделю над всеми издевался, зараза.
– И?
– Чего "и"? Он уехал на учения, мы тех же музыкантов построили и спустили это пианино… на хрен. Так спустили, что поднимать больше нечего было.
– А чего майор? Ничего не сделал?
– Сделал. Он три наших гитары расколотил. Отсюда из сушилки и вышвырнул. Одна так красиво летела… через все расположение… музыкант, блин. И причину выдумал, мол, запрещено хранить гитары в неположенном месте… урод.
Послушав еще минут пятнадцать о тяжестях сержантской жизни и, как дежурный по роте, посоветовав всем идти спать, так как офицеры точно перед учениями появятся раньше времени в роте, я пошел в штаб батальона.
– Кто там? – раздался за дверью голос Назарчука.
– Свои, открывай.
– Свои в такую погоду дома сидят, телевизор смотрят, – процитировал писарь, открывая мне дверь.
– Быстро ты освоился, Андрюха. Быстро. Кофе налей дежурному по роте.
– У нас самообслуживание, – и писарь протянул мне чайник и кофе.
– Мы только что вскипятили. У нас работы "выше крыши". На завтра: карту комбату рисовать, замполиту, зампотеху и четыре ротным…
Зашиваемся.
– Я порядок наведу – могу прийти помочь.
– Давай. Виталька не может – ему журнал писать надо. А этот журнал…
Закончить Андрей не успел, как в дверь сильно постучали.
– Открывай, – голос Салюткина был высокий и громкий.
– Тссс, – показал мне палец Андрей. – Сейчас доколупываться начнет.
– Я дежурный по роте – выйти должен.
– Ты откроешь, а он меня сожрет.
– А так меня.
– Открывай!! – стук за дверью усилился. – Дневальный. Стой и долби ногой!
Стук стал менее сильным, но методичным.
– Открывай, козел! Я знаю, что ты там. Назарчук, гавнюк, открывай!
Андрей вдруг встал. Взял со стола пилотку. Подошел к двери.