Чудакова Мариэтта Омаровна - Новые работы 20032006 стр 23.

«Булат жадно расспрашивал меня о детстве. О родителях. Особенно его трогали мои рассказы о дружбе с родителями, о моем горе, когда в 1934 году арестовали отца, которого мы больше так и не увидели. Рассказывал о своем детстве. Горевал, что родители всегда были заняты своей большой партийной работой, а с ним оставались бабушки, тети,  они очень любили его, и он их любил, но тосковал по матери и по отцу».

Отца арестовали, когда они жили на Урале.

«В школе, рассказывал Булат, его поставили посреди класса и велели отречься: ты настоящий пионер, а твой отец враг народа Голос Булата сорвался, и он заплакал. Сначала тихо, а потом, отвернув голову,  зарыдал Никого вокруг не было. Мы долго молчали. Я никогда не забуду горя этого отважного человека. Мы виделись не часто. Никогда не вспоминали нашу беседу в Праге».[171]

Так сила, с которой звучит зачин одной из двух ударных строк «Я все равно»,  находит объяснение в громадном биографически-эмоциональном подтексте. Мотив верности со все более уходящей вглубь этого подтекста мотивировкой верности памяти погибшего отца станет важнейшим. На той же глубине надежда на недоданную в детстве ласку родителей-комиссаров как предсмертную. Биографические подтексты придают политическим, казалось бы,  и в этом смысле обреченным потерять свою действенность образам поэтическую неразрушаемость, подымают строку к лирике.

Утверждается не идеологическая связь, а невынимаемость человека из условий рождения: «комиссары» были у его колыбели и пребудут близ нее (в прошлом) и близ его последнего одра в будущем.

Комиссары в пыльных шлемах подспудно уподоблены феям в высоких колпаках, склоняющимся над колыбелью ребенка. Именно эти выходящие за пределы данного текста ассоциации обеспечивают поэтическую силу и долговечность строк, привлекших внимание Набокова.[172]

В стихах тех лет появляется часовой как символ верности, преданности, постоянства, долга. (Название первого поэтического сборника К. Ваншенкина 1951 года «Песня о часовых».[173])

Было только две возможности его поэтической реализации погрузить его в контекст «далекой гражданской» или второй мировой, она же вторая Отечественная.

Первый вариант появляется в 1957 году в ожившей на недолгое время поэзии Михаила Светлова «Первый красногвардеец»:

У Светлова есть строки, близкие к одновременно слагаемым песням Окуджавы или предваряющие их:

Этот же ход в другом по материалу стихотворении («Разговор с девочкой», 1957):

Там же:

Или в том же 1957 году:

Тремя годами позже у поэта предшествующего Светлову поколения Николая Асеева появится стихотворение, невольно сбивающееся при чтении на одну из мелодий Окуджавы, близкое к ритмико-синтаксическому строю его песен (в том числе и уже известных к тому времени) по крайней мере несколькими фрагментами («Три не родных, но задушевных брата, / деливших хлеб и радость пополам»; «Они расселись в креслах, словно дети, / игравшие во взрослую игру»[179]) и во всяком случае финальными строками:

Там же:

Или в том же 1957 году:

Тремя годами позже у поэта предшествующего Светлову поколения Николая Асеева появится стихотворение, невольно сбивающееся при чтении на одну из мелодий Окуджавы, близкое к ритмико-синтаксическому строю его песен (в том числе и уже известных к тому времени) по крайней мере несколькими фрагментами («Три не родных, но задушевных брата, / деливших хлеб и радость пополам»; «Они расселись в креслах, словно дети, / игравшие во взрослую игру»[179]) и во всяком случае финальными строками:

(К тому же и речь в стихотворении идет о поэтах и поэзии.)

Или:

Сравним с последними строками хотя бы одну из самых ранних песен Окуджавы:

Сравним еще с более поздними строками Окуджавы:

«Соловей» Асеева вообще в целом близок строю зарождавшихся в те годы песен Окуджавы:

Строка из стихотворения «Песнь о Гарсиа Лорке» (19561958): «Так всегда перед смертью поступают поэты»[185] получила тогда огромную популярность стихи эти часто звучали едва ли не ради этой «ударной» строки: нагруженность слова «всегда» утяжеляла все стихотворение.