Это же можно сказать и о манифестации уверенности автора в своих личных оценках, определениях, констатациях: «Все обрело первичный вес» (написано в 1956, опубликовано в 1958[135]). Всего два-три года назад неизбежно должны были бы последовать разъяснения. Столь же новыми были строки « золотые от зрелости / Ценности / Современности» («В чем убедишь ты стареющих», написано в 1948, опубликовано в 1955[136]), провозглашавшие ценности, найденные личным усилием.
В этом ряду и обращение к универсалиям человеческой жизни в противовес идеологическим заменителям их в советской поэзии. Современники ощущали в абстракциях Мартынова этот одухотворявший их противовес.
В частности, делание дела мотив личных человеческих возможностей, энергии самореализации:
Дело
Было за мной.
И мгновенно покончил я с делом
День
Был бел,
Как пробел
На листе сверхъестественно белом.
Наступала пора
За другие приняться дела!
Мотив действия (как, повторим, универсалии человеческой жизни, а не выполнения чьего-то задания) в сочетании с непрерывностью движения времени, в рамках которого совершается каждая жизнь:
Сделан шаг.
Еще не отхрустела
Под подошвой попранная пыль,
А земля за это время пролетела
Не один десяток миль
Умоляя или угрожая,
Все равно ее не задержать
Землю, послужившую опорой
Чтобы сделать
Следующий
Шаг!
Настойчивое переключение внимания читателя на первозданные явления бытия было предварительным шагом к «чистой» лирике. Оставалось одно отбросить мартыновскую дидактику:
Не цирк
И даже не кино,
А покажу вам небо чистое.
Не видывали давно?
Что с тобою,
Небо голубое?
Тучи, тучи целою гурьбой.
После боя
Небо голубое!
Голубое
Небо
Над тобой!
Отсюда протягивалась уже дорожка к Окуджаве к песне того же года: «А шарик вернулся, а он голубой».[141]
Отсюда протягивалась уже дорожка к Окуджаве к песне того же года: «А шарик вернулся, а он голубой».[141]
Это подчеркнуто алогичное «а», отсылающее к фольклорному параллелизму, появилось у Мартынова уже в 1948 году: «А у дочки луч на босоножке / Серебрится» «Балерина»;[142] оно-то и было свежим и действенным. И автоматически как любая алогичность порождало оппозиционность, граничащую с нецензурностью. В воспоминаниях Л. Лазарева приводится свидетельство литературоведа:
«У него шла книга о Достоевском, которая начиналась фразой: А я все думаю о Достоевском. Цензура сняла А подозрительное противопоставление, кому и чему автор противопоставляет себя?»[143]
Дидактическая концовка (« Будет, будет ваша дочь танцоркой / Самой лучшей!»[144]) это и есть черта, отделившая непосредственных предшественников Окуджавы и современные ему поэтические явления, равно как и его собственные ранние стихи, собранные в первой книжке, от его лирики начиная с 1957 года. В «Лирике» 1956 года будто в зародыше спали будущие мотивы и поэтические ходы: «И вот переулками, улицами / такой долгожданный и теплый / апрель начинает прогуливаться» («Зима отмела, отсугробилась»),[145] «И нам захочется, как прежде, / Подкарауливать апрель» («Апрель»)[146] сравним позднее «Дежурный по апрелю»;[147] «Сидишь одета в платье ситцевое» («Посредник»)[148] здесь еще очень далеко до «ситцевые женщины толпою», но эпитет не случаен; наконец «пощады не жди в поединке таком» («Бессмертье»)[149] этому обороту суждено будет послужить мрачно-лирическому «Прощай. Расстаемся. Пощады не жди!».[150]
Суровый вопрос к читателю: «Скажи: / Какой ты след оставишь?» (Л. Мартынов. След; написано в 1945, опубликовано в 1955[151]) волновал многих современников, но не так, как затрагивает поэзия, а так, как берут порою за живое афоризмы и максимы, да еще в той общественной среде, которая давно не видывала отечественных мудрецов в публичных, а не приватных высказываниях.
Новая стиховая риторика и рационалистическая дидактика расшатывала самый остов непоэзии, окостеневший в послевоенное семилетие. Новизна же ее была в личном, не коллективном происхождении, в том, что она укрупняла фигуру автора-поэта, высказывающегося если еще не о себе, то уже от себя.
Непременной частью этой литературной оттепели, предваряющей глубинные перемены, было ностальгическое или патетическое воспоминание о 1920-х годах как отличных от последующих своей одухотворенностью:
Да,
Он назад не возвратится
Вчерашний день,
Но и в ничто не превратится
Вчерашний день,
Чтоб никогда мы не забыли,
Каким огнем
Горели дни, когда мы жили
Грядущим днем.
Время мое величавое,
время мое молодое,
павшее светом и славою
в обе мои ладони.
Заключительная строфа стихотворения Мартынова 1922 года «Между домами старыми», напечатанного в 1957 году о бронемашине, которую ведет «славный шофер Революция»:
Руки у ней в бензине,
Пальцы у ней в керосине,
А глаза у ней синие-синие,
Синие, как у России[154]
уже ведет нас к строкам Булата Окуджавы того же года:
Но привычно пальцы тонкие
прикоснулись к кобуре.
в синей маечке-футболочке
комсомолочка идет.
Еще в большей степени близки к этой песне Окуджавы, опубликованной только в 1966-м,[156] но распевавшейся с его голоса уже, во всяком случае, в 1959-м, стихи Мартынова, опубликованные в 1958 году: