И тут меня снова вызывают на допрос, на этот раз по делу Якира Красина. А там надо каждый раз заполнять такую маленькую анкету, и только я дошел до национальности, как следователь мне подсказывает еврей. Я говорю: да, я от этого не отказываюсь, но в паспорте я русский, отец мой был записан русским. Он извинился и больше этого не касался.
Когда я вернулся в Москву, сестра того самого Виталика Рубина, моя приятельница Маруся Рубина, которая печатала для меня «Процесс четырех» и уже уехала в Израиль, неожиданно прислала мне приглашение. А потом начались телефонные звонки со словами: «Ты что, не убрался еще, жидовская морда?» Таким образом меня выпихивали из страны.
Мне долго не давали прописку в Москве. Я не мог найти работу, давал частные уроки и этим зарабатывал. А в это время шли допросы по делу Якира и Красина, которые признали свою антисоветскую деятельность и дали показания на многих людей.
В общем, в Москве была очень депрессивная обстановка в то время. Ко мне приходили знакомые и рассказывали, как на очной ставке Красин уговаривал их давать показания. Потом Якир с Красиным выступили по телевизору, признав свою вину. По стилю это был процесс 37-го года. Им дали небольшие сроки, и даже те потом скостили до ссылки под Москвой.
А я свою ссылку отбывал в Забайкалье, в Читинской области. Туда надо было лететь сначала на большом самолете, потом на маленьком. Там тогда даже шоссе не было. Надо было добираться из соседнего города. Если мне разрешали, я на мотоцикле ездил встречать тех, кто меня навещал. Жена была со мной и даже родила там нашу дочку, которая сейчас живет в Лос-Анджелесе. Когда я вернулся из ссылки, было ясно, что постепенно я все равно втянусь в диссидентскую деятельность. Хотя надо было бы посидеть тихо и найти работу, прекратить всем этим заниматься, тем более в такой сложной ситуации, которая сложилась в то время. Но прекратить я конечно же не смог. Ко мне все время приходили за советами, как разговаривать с кагэбэшниками, как вести себя на допросах.
А в августе началась кампания против Сахарова и Солженицына. Солженицыну не могли простить «Архипелаг ГУЛАГ», а Сахарову все его заявления в поддержку политзаключенных. В «Известиях» вышла большая статья под названием «Продавшийся и простак». Тогда мы с моим другом Борей Шакиным решили написать в их защиту письмо, которое было опубликовано в «Вашингтон пост». И после этого за мной началась слежка и давление усилилось.
Пятого декабря на Пушкинской площади была ежегодная демонстрация в память о политзаключенных. По дороге туда, на Суворовском бульваре, меня окружили четыре огромных лба. Я сам не маленький, но эти были еще больше. И говорят: Павел Михайлович, пойдемте с нами. Я спрашиваю: а в чем, собственно, дело? Они представились сотрудниками КГБ и предложили пройти в милицию. Я поинтересовался, есть ли повестка, но тут из-за их спин вышел начальник, как я потом узнал, это был Булат Базарбаевич Каратаев, главный специалист по диссидентам. Он сказал мне: Павел Михайлович, если вы будете сопротивляться, будет драка, в которой вы пострадаете и будете обвинены в том, что ее развязали.
Я понял так оно и будет, и сказал, что подчиняюсь насилию. В отделении Каратаев сообщил мне, что все материалы на меня уже собраны и если меня посадят, то такого «санатория», как в прошлый раз, уже не будет. А будет мне полный срок, имелось в виду семь плюс пять максимально возможный срок по семидесятой статье. А дальше он напомнил, что у меня есть приглашение в Израиль. Мол, уезжайте, пока не поздно.
И после этой беседы я всерьез задумался. Тем более моя жена была серьезно больна. В Москве мы не смогли найти врачей, способных ей помочь. И кроме того, меня беспокоило, что будет с нашими детьми. Ярлык отца-политзаключенного не сулил ничего хорошего. В общем, я все взвесил и решил, что можно и на Западе заниматься сбором информации, изданием книг и журналов. Но из России надо уезжать.
Я подал бумаги на отъезд, и мы очень быстро получили разрешение. Они хотели выгнать нас еще раньше, но я сказал, что должен со всеми попрощаться.
Меня никто не критиковал за отъезд, хотя все равно это считалось формой предательства или измены. Но я всегда был за, даже когда не хотел уезжать. Я считал, что это важный вид свободы. А тем более когда ты уезжаешь, зная, что здесь тебя посадят. Как, например, уезжал Толя Якобсон, очень популярный и ответственный человек, которому грозил не просто арест, а психушка.
Схема была такая сначала мы остановились в Вене, а уже там мне за два дня оформили американскую визу. При этом сразу в Америку ехать нельзя было, только через Италию. Мы провели несколько дней в Италии, а потом еще навестили Карела ван хет Реве в Голландии, где я дал пресс-конференцию. Вообще вокруг меня была тогда большая шумиха. В конечном счете через двадцать дней мы были в Америке, нас поселили в отель и предложили мне работу годовой контракт в качестве внештатного профессора в университете под Нью-Йорком.
В Нью-Йорке жил мой друг Валерий Чалидзе, который начал издавать на русском и английском языках журнал «Хроника прав человека», как бы вместо «Хроники текущих событий», которая как раз прекратила тогда свое существование. Потом, когда через два года возобновили «Хронику», мы вместе взялись за нее.