Я собирал материалы, отдавал кому-то перепечатать, одну копию передавал на Запад, другую приносил Андрею. Так постепенно образовывался круг друзей Гинзбурга. Практически каждый день после работы мы приходили к Людмиле Ильиничне Гинзбург, чтобы узнать последние новости, кого еще вызвали на допрос, как нанять адвоката, как держатся ребята в тюрьме. И это было очень важно, потому что мы помогали еще и семьям политзаключенных. Постепенно их круг становился все шире. Мы собирали по трешке, по пятерке среди писателей и ученых, а потом передавали нуждающимся семьям. Это напоминало уже некий фонд помощи, хотя он, конечно, так не назывался.
Я продолжал регулярно встречаться с западными журналистами, иногда через Андрея Амальрика, иногда по собственным каналам. Вместе с ним и с Ларой мы рассказывали обо всем, что происходит на процессе. И об этом стали писать. Эту информацию передавали и Би-би-си, и «Голос Америки», и «Немецкая волна», ее тогда все слушали.
А потом был суд, про атмосферу которого Юлий Ким написал: «Мороз трещал, как пулемет». Кагэбэшники ходили, подслушивали наши разговоры. Накануне последнего дня процесса мы все собрались у мамы Алика, и Лариса Богораз показала нам первый вариант того, что потом стало известно как обращение к мировой общественности. Мы немного отредактировали его и еще до приговора передали журналистам в зале суда и конечно же на Запад.
Это было первое обращение, где мы открыто заявили, что прибегать к помощи советских газет бессмысленно, равно как и рассчитывать на советских партийных деятелей. Мы обращались к писателям, журналистам, конгрессу США с призывом протестовать против отвратительного процесса, который проходил в Мосгорсуде. Наше письмо облетело весь мир. В тот же вечер его перевели, и оно было опубликовано в западной прессе. А потом мы слушали его по Би-би-си, и я понял, что моя жизнь никогда уже не будет прежней.
Через день пришла телеграмма, которую подписали поэты Стивен Спендер и Уистен Оден, они распространили наше обращение, и там появилось еще много подписей, например Стравинского, Бертрана Рассела, Мэри Маккарти потрясающий список легендарных людей того времени. Они все выражали свою солидарность. Это было замечательное явление.
За мной конечно же началась слежка. Меня довольно быстро выгнали с работы и стали преследовать за тунеядство. А в это время развернулась кампания в поддержку нашего с Ларой обращения. Витя Красин, Петя Якир, Наташа Горбаневская начали писать письма и собирать подписи. Потом Якир, Ким и Габай написали собственное письмо с протестом. В общем, появилась такая форма сопротивления, и это было удивительно.
Однажды знакомый физик принес мне почитать «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» Андрея Дмитриевича Сахарова. Я знал его имя, поскольку сам был физик. Я слышал о том, что он протестовал против избрания Лысенко в Академию наук. И вдруг он пишет такое довольно спокойное, выдержанное, даже немного старомодное письмо, советуя власти, как изменить ситуацию с правами человека, как избежать войны и так далее. Это был замечательный документ. Мы с Андреем Амальриком подружились тогда с голландским профессором-славистом Карелом ван хет Реве. Он работал тогда в Советском Союзе в качестве корреспондента. И мы передали ему этот документ. Он был в восторге. В то время как мы, наверное, до конца и не оценили, насколько это было глубоким и важным. Но мы понимали, что когда такой человек протестует из сердца советского истеблишмента, для власти это колоссальный удар. Если они не смогут доверять таким людям, их режиму конец. Они вынуждены были терпеть ученых, ведь физики делали оружие.
Однажды знакомый физик принес мне почитать «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» Андрея Дмитриевича Сахарова. Я знал его имя, поскольку сам был физик. Я слышал о том, что он протестовал против избрания Лысенко в Академию наук. И вдруг он пишет такое довольно спокойное, выдержанное, даже немного старомодное письмо, советуя власти, как изменить ситуацию с правами человека, как избежать войны и так далее. Это был замечательный документ. Мы с Андреем Амальриком подружились тогда с голландским профессором-славистом Карелом ван хет Реве. Он работал тогда в Советском Союзе в качестве корреспондента. И мы передали ему этот документ. Он был в восторге. В то время как мы, наверное, до конца и не оценили, насколько это было глубоким и важным. Но мы понимали, что когда такой человек протестует из сердца советского истеблишмента, для власти это колоссальный удар. Если они не смогут доверять таким людям, их режиму конец. Они вынуждены были терпеть ученых, ведь физики делали оружие.
Карел ван хет Реве передал работу Сахарова в «Нью-Йорк таймс», там какое-то время еще колебались. А хет Реве взял и продиктовал по телефону в свою газету перевод статьи. И в первую очередь она появилась именно по-голландски. Чуть позже ее напечатала и «Нью-Йорк таймс». И миллионы экземпляров разошлись во всем мире.
Как раз перед этим случилась Чехословакия. Мы все следили за тем, что там происходит. Лариса Богораз с Наташей Горбаневской знали чешский язык, Костя Бабицкий тоже был лингвист. И мы переводили документы, которые были напечатаны в коммунистических чешских газетах, которые еще можно было купить в Москве.