Потом была демонстрация Буковского, Хаустова и Габая[4]. А у меня уже появилось много друзей среди диссидентов. Через Виктора Некрасова и Владимира Войновича я познакомился с Петром Якиром и Виктором Красиным. Но главное Гинзбург перед арестом познакомил меня с Ларисой Богораз. Это была удивительная женщина, редкого ума. До всего доходила сама. Я как-то спросил ее: а есть какая-нибудь вещь, которую ты не можешь сделать? На что она мне ответила: если я могу о чем-то подумать, значит, я могу это сделать. Лариса была очень естественным в общении человеком, но когда она начинала говорить, ты чувствовал, что должен слушать.
Однажды мы с ее сыном Сашей Даниэлем поехали в лагерь, на свидание к его отцу. Мы стояли на крылечке и через колючую проволоку видели, как во дворе ходит человек с бородой, сложив руки за спиной. Это был Синявский. Я его когда-то видел в консерватории, а теперь он за колючей проволокой Мы его окликнули, он стал с нами разговаривать, но нас отогнали.
Лара еще раньше меня стала думать о том, как донести до людей, что сталинский режим не умер, а только лишь притаился. В это время в Уголовный кодекс уже были введены статьи, по которым нас впоследствии судили, 191 и 193. Я решил, что нужно составить книгу, подобную той, которую сделал Гинзбург. Так появился сборник материалов о «Процессе четырех» деле Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой. И я стал как бы специалистом в этом деле. Когда за демонстрацию против ареста Гинзбурга судили Буковского, Делоне и Кушева, я составил книгу и по их делам. Конечно, мне многие помогали. Наташа Горбаневская, Маруся Рубина перепечатывали материалы. Тогда нелегко было достать машинку, и немногие из нас умели печатать быстро; машинки были примитивные, механические. Но мы вместе с Витей Красиным закрепили на увеличителе фотоаппарат и переснимали каждую страницу самиздата или книжек, которые привозили из-за границы. А когда началось дело Гинзбурга Галанскова, я стал собирать самиздат, имеющий к ним отношение, письма протеста, протоколы обыска.
В какой-то момент меня выдернули в КГБ. Посадили в машину, привезли на допрос. Правда, тогда это не называлось допросом, это было как бы собеседование с человеком по фамилии Гостев, то ли полковником, то ли генералом. Он мне говорит: «Павел Михайлович, мы знаем, что вы собираете материалы и хотите опубликовать их за границей. Это будет клевета». Я говорю: «Какая же клевета? Я проверяю источники». Он мне «Ну вы же понимаете, о чем мы говорим, Павел Михайлович. Вы же не маленький». Я говорю: «Нет, я не понимаю. У нас по советской конституции можно писать и говорить о чем угодно и, так сказать, распространять».
Вернувшись домой, я записал по памяти этот разговор, посоветовался с друзьями и решил отправить письмо в советские газеты «Известия», «Комсомольскую правду», «Литературку» и несколько западных коммунистических. У Людмилы Ильиничны, мамы Алика Гинзбурга, я встретил корреспондента «Рейтера» и через него передал свое письмо в газету английской компартии «Морнинг стар», итальянскую «Унита» и французскую «Юманите». А уже через несколько недель по «Голосу Америки», по Би-би-си зачитывали это мое письмо, к которому я приложил последнее слово Владимира Буковского. На этот процесс посторонних не пускали, некому было записывать, в отличие от суда над Синявским и Даниэлем. Поэтому я ходил к суду и разговаривал с теми, кто там был, со свидетелями или родственниками, с мамой Буковского, с Людмилой Кац, которая была невестой Кушева (его судили вместе с Володей). Я практически интервьюировал их, а потом Галя, тогдашняя жена Ильи Габая, печатала все это на машинке. Мне опять многие помогали, один бы я с этим не справился.
Так я составил книгу по делу Буковского. Наташа Горбаневская, с которой я дружил тогда, перепечатала ее. И мы пустили ее в самиздат, а уже позже передали на Запад. Параллельно я работал над книгой о «Процессе четырех».
Тогда же я подружился с замечательным человеком Андреем Амальриком. Мы познакомились с ним у Людмилы Ильиничны Гинзбург, он только что вернулся из ссылки за тунеядство. Просидел, так же как Бродский, не полный срок, его реабилитировали. Андрей был абсолютно бесстрашный, хладнокровный человек, который всегда и всем говорил неприятные вещи. Потому что сам был очень умен и не любил дураков. Мы стали с ним близкими друзьями. Он жил в большой коммунальной квартире возле Театра Вахтангова. И это было очень удобно, потому что при таком количестве соседей кагэбэшники не могли туда тайно прийти. А я жил вместе со своей сестрой и ее семьей в квартире, которая почти всегда стояла пустая, потому что сестра и ее муж были биологи и часто уезжали в экспедиции. И как только я уходил, специально обученные люди вскрывали квартиру и хотели там что-то найти. Я не знаю, сколько раз это происходило, но точно знаю, что они регулярно там бывали, я даже видел царапины на замке. Поэтому оставить там я ничего не мог. А Андрей как-то сказал мне: «Приноси ко мне, моя жена художница, она дома работает, у нее все будет лежать». Я спрашиваю его: «Ты не боишься?» А он мне: «Мы делаем законное дело, собираем советские письма». Так у него все и лежало.