При входе на Ваганьковское кладбище нас заприметил местный барыга, который быстро сообразил, с кем имеет дело: «Высоцким интересуетесь?» и потянул нас куда-то в сторону от могилы Высоцкого, засыпанной снегом и цветами. Мы шли за ним по глубокому снегу; наконец, он остановился, расстегнул верхнюю пуговицу своего темного импортного пальто и вытащил из внутреннего кармана большую пачку фотографий: Высоцкий с Мариной Влади, на кухне, на судне «Шота Руставели», с сигаретой, в фуражке. Высоцкий на фотографиях выбивался из привычного представления о советском актере и поэте, ведь его песни всегда были с подтекстом, а эти фото свидетельствовали о живом человеке. Цена, которую загнул кладбищенский барыга, была слишком высока для наших студенческих карманов, и мы вежливо ему отказали. Но барыга не отступал, он доставал из внутреннего кармана другие пачки фотографий, вытаскивал их и, как филигранный картежник, разворачивал перед нами Высоцкого неподалеку от его могилы. Бизнес уже тогда переступал все границы, в частности моральные.
Не поладив с продавцом Высоцкого, мы снова направились к могиле поэта и постояли там без цветов, цена на которые зашкаливала.
Через год меня остановил в институтском коридоре М., с которым мы путешествовали в Москву. Он отвел меня в сторону, вытащил из внешнего кармана куртки цветной буклет о Высоцком, только что изданный Союзом кинематографистов или театральных деятелей СССР. Я мигом просмотрел это издание.
Где ты его взял? (Мне не верилось, что даже после смерти Высоцкого в Советском Союзе возможно что-то подобное.)
Купил в киоске «Союзпечати».
Мы решили, что на сегодня наши занятия уже окончены, поэтому поспешили к ближайшей троллейбусной остановке. Скупать буклеты Высоцкого начали с центра. Но быстро убедились, что кто-то это уже сделал до нас, не удивительно, ведь в центре обычно жили освободители, их дети и внуки, которые всю русскоязычную литературу гребли килограммами. Кроме того, такой буклет был вполне пригодным товаром для черного книжного рынка, который в Тернополе процветал. Зато на БАМе и Восточном продавщицы киосков, бабушки пенсионного возраста, подрабатывавшие продажей газет и журналов, радостно вываливали перед нами все экземпляры буклета, радуясь, что двое безумных студентов помогут им выполнить месячный план.
После такого рейда два червонца из стипендии, которую нам выплатили только вчера, исчезли.
Мы стояли рядом с последним нашим киоском, с карманами, набитыми буклетами, и раскуривали одну сигарету на двоих. Отсыревшие спички никак не зажигались, спас случайный прохожий, у которого удалось стрельнуть еще одну сигарету и подкурить.
Мы курили, грея в рукавах курток раскрасневшиеся от мороза ладони, и радовались. Из киоска, из тепла, которое создавал незаконный калорифер, с интересом смотрела на нас продавщица.
Снежные тучи, серые, как зэковский ватник, надвигались на город.
Пронзительный февральский ветер задувал наши сигареты.
А мы на этом ветру упивались свободой.
Мы курили, грея в рукавах курток раскрасневшиеся от мороза ладони, и радовались. Из киоска, из тепла, которое создавал незаконный калорифер, с интересом смотрела на нас продавщица.
Снежные тучи, серые, как зэковский ватник, надвигались на город.
Пронзительный февральский ветер задувал наши сигареты.
А мы на этом ветру упивались свободой.
Возвращаясь на третьей полке общего вагона из Джанкоя, из южной жары, после месяца в студенческом отряде на консервном заводе, ты вез с собой не только около сотни заработанных рублей, несколько дефицитных украинских книг, бутылку крымского коньяка и игристое шампанское, которое от жары выстрелило на твои рубашки и книги, ты вез с собой еще и музыку джанкойских дискотек, на которых только по случайности никто не побил вас, восемнадцатилетних студентов, худых, но наглых. Тебя сопровождал постоянный гул тяжелой авиации. (Военная часть стратегических бомбардировщиков была расположена как раз через дорогу от твоего общежития. Его каждую ночь штурмовали солдаты, мечтая развлечься в курятнике студенток-филологинь, составляющих большинство твоего отряда.) А еще евпаторийский пляжный песок, пение кузнечиков в пересохших травах джанкойской земли, пьяное бурчание дяди Васи (он всегда напивался после смены, выстраивал нас, разомлевших в послеобеденную пору, в лабиринтах деревянных ящиков и ругался матерно, потом отходил и начинал плакать так действовала на него «белочка»).
Джанкой, по сути, первая железнодорожная станция при въезде в Крым: солончаки, выгоревшая земля, покрытая белой плесенью соли, какие-то заплавы. Город, как разжаренное сердце Крыма, выглядел слишком типичным для южных городов: с одноэтажными белостенными домами, рядами высоких тополей, равнинный, с размытым центром и разбросанными по всему городу промышленными зонами, в одной из них был консервный завод. Нас поселили на окраине, возле скоростного шоссе Москва Симферополь, на завод мы добирались желтым ЛиАЗом. Околица действительно выглядела убого: несколько общежитий с выгоревшей некошеной травой и заасфальтированными площадками, на металлических турникетах которых было развешано белье.