Взгляд же Аристотеля на этот принцип абстракции кажется в корне другим: «Утверждения Аристотеля, что идеи не существуют независимо, что универсалии складываются из отдельных элементов, хорошо отражают суть разногласий между ним и Платоном»[356]. Одно из возможных толкований идей Аристотеля заключается, однако, в том, что абстрактные конструкции находятся в нас самих и мы не только их постепенно познаем (с ростом наших знаний мы к ним все больше и больше приближаемся), но и творим. Современный экономист Дейдра Макклоски нашла точку пересечения основ математики и религии в платоновском благе, в вере в Бога как источник существования всего:
Математики Филипп Дэвис и Рубен Херш обратили внимание, что в «основе как математики, так и религии должен быть поставленный самим человеком фундамент веры». Кажется, что математики это практикующие неоплатоники и последователи Спинозы. Их благоговение перед наукой подобно поклонению Богу. Так, например, они верят, что теорема Пифагора и Бог существуют независимо от мира физического и оба они придают ему смысл[357].
Математики Филипп Дэвис и Рубен Херш обратили внимание, что в «основе как математики, так и религии должен быть поставленный самим человеком фундамент веры». Кажется, что математики это практикующие неоплатоники и последователи Спинозы. Их благоговение перед наукой подобно поклонению Богу. Так, например, они верят, что теорема Пифагора и Бог существуют независимо от мира физического и оба они придают ему смысл[357].
В мире Платона[358] религия и математика не исключают, а наоборот, дополняют друг друга: они взаимно необходимы. За ними стоит вера в некий все охраняющий принцип, без которого ни одна, ни другая смысла не имеют[359]. По словам философа XX века Майкла Полани, даже «наука есть система убеждений, к которой мы приобщены». «Вера это не атака на науку или возврат к суевериям»[360]. Наоборот, она стоит у основ любой науки и любого познания: примером может служить изначальная убежденность в познаваемости мира. Мифы, вера во чтото недоказуемое, о нереальности чего мы, в конце концов, часто знаем сами (например, допущения в экономике), начинают играть роль суперструктур.
Таким образом, здесь возникает вопрос, насколько экономика мифотворна, точнее, насколько ей требуются мифы. В наше время она считается наиболее компетентной наукой для истолкования происходящих в обществе событий, но выясняется, что в этой роли ей без неких домыслов не обойтись. Их используют исходя из разных соображений или разными способами. Вопервых, экономика черпает свои допущения из мифов (их бессознательное использование), а вовторых, она сама творит сказания и легенды. Модель homo oeconomicus как раз и есть такая мифомодель. Укутанный в математическое одеяние пересказ нереальной истории ничего в его фантастичности не меняет. В качестве примеров можно привести следующие мифы: о существовании невидимой руки рынка, о человеческих свободе и самоопределении, о вечном прогрессе или о чистом рынке. Никто никогда ничего из вышеперечисленного не видел, а ведь речь идет об историях, вере или легендах, сильно волнующих (не только) нас, экономистов: наши споры, эксперименты и приводимая нами статистика направлены на подтверждение или опровержение данного нарратива.
В мифах нет ничего постыдного: без веры (имеющей в основе все что угодно) мы существовать не можем. Это надо признать и соответствующе к этому относиться. Одному сказанию мы можем противопоставить лишь другое. Миф ведет бой не с эмпириями, не с реальным миром (тот погружен в бесконечное количество легенд), а с другими претендентами на его (реального мира) объяснение, с другими мифами.
Греки не верили своим мифам дословно и считали их лишь хорошими сказками. Во введении я уже упоминал их определение, приписываемое древнеримскому философу Саллюстию: «Миф это то, чего никогда не было, никогда не будет, но есть всегда». И так же, как наши предки, мы точно знаем, что говорим о мифах, фикциях не «реалистичных», не совпадающих с оригиналом образах или представлениях «объективной» действительности (даже если предположить, что таковая вообще существует). Подобный же вопрос поставлен и перед экономистами: мы действительно верим в наши модели? Верим, что человек на самом деле рационален, рынок свободный и невидимая рука рынка существует, или это все только мифы, возможно и «наличествующие», но в какомто ином, воображаемом пространстве, а не в том, где сегодня находимся мы? Возможны оба варианта, но их нельзя путать между собой. Если мы вместе с Милтоном Фридманом[361] скажем, например, что речь идет лишь о не претендующих на правдивость допущениях (следовательно, о фикциях), то мы не имеем права говорить (или в онтологическотеологическом смысле делать вывод), что человек и впрямь разумен. Если мы признаем (как полезные, так и нет) модели (хоть в допущениях, хоть в выводах) выдумкой, то мы не имеем права на их основе делать какиелибо выводы, касающиеся человека.
А если мы, наоборот, думаем, что наши модели соответствуют действительности, то, значит, мы верим нашим моделяммифам. И мы находимся в плену обмана еще в большей степени, чем наши предки. Древние греки воспринимали свои легенды сдержанно, сказания эти были для них некой имитацией, полезной абстракцией, историей, которая в действительности никогда не случалась, но была весьма пригодна для объяснения многих вещей, а часто и в практической деятельности.