Поэтому, с самого начала: никогда не грызите себя (хотя бы самым легким грызением!), если не ответите, и ни о какой благодарности не говорите, всякое большое чувство самоцель.
Ваше письмо я получила нынче в 6 ½ час<ов> утра, и вот в какой сон Вы попали. Дарю Вам его. Я иду по каким-то узким мосткам. Константинополь. За мной девочка в длинном платье, маленькая. Я знаю, что она не отстанет и что ведет она. Но так как она маленькая она не поспевает, и я беру ее на́ руки: через мою левую руку полосатый шелковый поток: платье.
Лесенка: подымаемся. (Я, во сне: хорошая примета, а девочка диво, дивиться.) Полосатые койки на сваях, внизу черная вода. Девочка с бешеными глазами, но зла мне не сделает. Она меня любит, хотя послана не за тем. И я, во сне: «Укрощаю кротостью!»
И Ваше письмо. Мне привез его муж из Свободарни (русское студенческое общежитие в Праге). Они вчера справляли годовщину ночь напролет и муж приехал с первым утренним поездом.
И то́ письмо я получила та́к. Раз случайность, два подозрение на закон.
У Вас прекрасный почерк: го́ните версту! И версты гривы и полозья! И вдруг охлест вожжи!
Сломя голову и головы не ломает!
Прекрасный, значительный, мужественный почерк. Сразу веришь.
Вашего письма я сначала не поняла: радость и сон затмевали, ни слова! (Кстати, для меня слово передача голоса, отнюдь не мысли, умысла!) Но голос слышала, потом рассвели (рассвет) слова, связь. Я всё поняла.
Знаете, что осталось в памяти? Ледяной откос почти отвес под заревом (Ваше бессмертие!) и голова в руках, уроненная.
Теперь слушайте очень внимательно: я знала очень многих поэтов, встречалась, сидела, говорила и, расставаясь, более или менее знала (догадывалась) жизнь каждого из них, когда меня нет. Ну, пишет, ну, ходит, ну, (в Москве) идет за пайком, ну, (в Берлине) идет в кафе и т. д.
А с Вами удивительная вещь: я не мыслю себе Вашего дня. (А сколько Вы их прожили и каждый жили, час за часом!) Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно простите за смелость! не в ней / Вы в ней не / не Вы в ней живете, Вас нужно искать, следить где-то еще. И не потому, что Вы поэт и «ирреальны», и Белый поэт, и Белый «ирреален», нет: не перекликается ли это с тем, что Вы пишете о дельтах, о прерывности Вашего бытия. Это, очевидно, настолько сильно, что я, не зная, перенесла это на быт. Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия.
А с Вами удивительная вещь: я не мыслю себе Вашего дня. (А сколько Вы их прожили и каждый жили, час за часом!) Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно простите за смелость! не в ней / Вы в ней не / не Вы в ней живете, Вас нужно искать, следить где-то еще. И не потому, что Вы поэт и «ирреальны», и Белый поэт, и Белый «ирреален», нет: не перекликается ли это с тем, что Вы пишете о дельтах, о прерывности Вашего бытия. Это, очевидно, настолько сильно, что я, не зная, перенесла это на быт. Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия.
«Слова на сон». Тогда было лето, и у меня был свой балкон в Берлине. Камень, жара, Ваша земная книга на коленях. (Сидела на полу.) Я тогда десять дней жила ею, как на высоком гребне волны: поддалась (послушалась) и не захлебнулась, хватило дыхания ровно на то восьмистишие, которое я так счастлива Вам понравилось.
От одной строки у меня до сих пор падает сердце.
Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой: тогда встреча над. Закинутые лбы!
Но сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу ясно и трезво: на сколько приехали, когда едете. Не скрою, что рада была бы посидеть с Вами где-нибудь в Богом забытом (вспомянутом) захудалом кафе, в дождь. Локоть и лоб. Рада была бы и увидеть Маяковского. Он, очевидно, ведет себя ужасно, и я была бы в труднейшем положении в Берлине. Может быть, и буду.
Как встретились с Эренбургом? Мы с ним раздружились, но я его нежно люблю и, памятуя его великую любовь к Вам, хотела бы, чтобы встреча была хорошая.
Лучшее мое воспоминание из жизни в Берлине (два месяца) это Ваша книга и Белый. С Белым я, будучи знакома почти с детства, по-настоящему подружилась только этим летом. Он жил, как дух: ел овсянку, которую ему подавала хозяйка, и уходил в поля. Там он мне, однажды, на закате чудно рассказывал про Блока. Так это у меня и осталось. Жил он, кстати, в поселке гробовщиков и, не зная этого, невинно удивлялся: почему все мужчины в цилиндрах, а все дамы с венками на животах и в черных перчатках.
Я живу в Чехии (близь Праги), в Мокропсах, в деревенской хате. Последний дом в деревне. Под горой ручей таскаю воду. Треть дня уходит на топку огромной кафельной печки. Жизнь мало чем отличается от московской, бытовая ее часть пожалуй, даже бедней! но к стихам прибавились: семья и природа. Месяцами никого не вижу. Все утра пишу и хожу: здесь чудные горы.
Возьмите у Геликона (Вишняка) стихи, присланные в «Эпопею», это и есть моя жизнь.
А Вам на прощание хочу переписать мой любимый стих, тоже недавний, в Чехии:
Это пеплы сокровищ:
Утрат, обид.
Это пеплы, пред коими
В прах гранит.