(Геликон, конечно, через неделю после моего отъезда, меня предал и продал: как кот: коты на могилах не умирают!)
Теперь, осознавая, думаю: правильно. Геликон не в счет, но «Ремесло» уже вчерашний день. Я же к Вам иду только с завтрашним. Так, спокойно и вне пафоса, просто знаю: следующая книга не может быть не Вам. Ведь посвящение крещение корабля.
(Кстати, это письмо беседа с Вашим Гением о Вас, Вы не слушайте.)
А теперь, Пастернак, просьба: не уезжайте в Россию, не повидавшись со мной. Россия для меня un grand peut-être, почти тот свет. Уезжай Вы в Гваделупу, к змеям, к прокаженным, я бы не окликнула. Но: в Россию окликаю. Итак, Пастернак, предупредите, я приеду. Внешне по делам, честно к Вам: по Вашу душу: проститься. Вы уже однажды так исчезли на Дев<ичьем> Поле, на кладбище: изъяли себя из Вас просто не стало. Помятуя, боюсь и борюсь за: что? Да просто рукопожатие. Я вообще сомневаюсь в Вашем существовании, не мыслится мне оно, слишком похоже на сон по той беззаветности (освежите первичность слова!), по той несомненности, но той слепоте, которая у меня к Вам.
Я бы могла написать книгу наших встреч, только восстановляя, вне вымысла. Так удостоверенная в бытии, сомневаюсь в существовании: просто Вас нету. Больше просить об этом не буду, но ответа жду.
Больше просить об этом не буду, только если не исполните (под каким бы то ни было предлогом) рана на жизнь.
Не отъезда я Вашего боюсь, а исчезновения.
Два раза в Вашем письме: «тяжело». Только потому, что Вы с людьми: Вы летчик! Идите к богам: к деревьям. Это не лирика; это врачебный совет. Живут же за городом, а в Германии это легче, чем где бы то ни было. У Вас будут книги, тетради, деревья, воздух, достоинство, покой. Да, одно темное место в Вашем письме: Вы думаете, что я по причинам «горьким и стеснительным» живу вне Берлина? Да Берлин меня сплошь обокрал, я уехала нищая, с распиленными хрящами и растянутыми жилами. Люди пера проказа! Молю Бога всегда так жить, как живу: колодец часовенкой, грохот ручьев, моя собственная скала, козы, все породы деревьев, тетради, не говоря уж о С. и Але, единственных, кроме Вас и кн<язя> С.Волконского, мне дорогих!
Единственная моя горечь, что я в Б<ерли>не не дождалась Вас. Если Вы не уедете раньше, думаю приехать в начале мая.
Никогда не слушайте суждений обо мне людей (друзей!), я многих задела (любила и разлюбила, нянчила и выронила) для людей расхождение ведь вопрос самолюбия, которое, кстати, по-мужски и по-божески щажу. Не слушайте. Скажу хуже, пуще но верней!
Вы получите от меня еще два письма: одно о Ваших и моих писаниях, другое со стихами к Вам. Потом я замолчу. Без оклика никогда не напишу. Писать входить без стуку. Мой же дом всегда на полдороге к Вам. Когда бы Вы ни писали, знайте, что Ваша мысль всегда в ответ. Где уж тут: стук в дверь: раз навсегда сорвана!
Засим, Пастернак, до свидания. Да, еще Вы должны подарить мне Библию, не из Ваших рук не возьму.
М.Ц.<На полях:>
Praha II, Vyšehradska tř. 16, Mestsky Hudobinec. Mr S.Efron (для М.Ц.).
Худобинец значит: убежище для нищих, прохудившихся: богадельня!
Письмо 7
Мокропсы, 11 нов. февраля 1923 г.
Цветаева Пастернаку
Дорогой Пастернак,
Это письмо будет о Ваших писаниях и если хватит места и охота не пропадет! немножко и о своих. Ваша книга ожог. Та ливень, а эта ожог: мне было больно, и я не дула. (Другие кольдкрэмом мажут, картофельной мукой присыпают! Под-ле-цы!) Ну, вот, обожглась и загорелась, и сна нет, и дня нет. Только Вы. Вы один. Я сама собиратель, сама не от себя, сама всю жизнь от себя (рвусь!) и успокаиваюсь только, когда уж ни одной зги моей во мне. Милый Пастернак, разрешите перескок: Вы явление природы. Сейчас объясню, почему. Проверяю на себе: никогда ничего не беру из вторых рук, а люди это вторые руки, поэты третьи. Стало быть, Вы не человек и не поэт, а явление природы. Чистейшие первые руки. Бог по ошибке создал Вас человеком, оттого Вы так и не вжились ни во что! И конечно Ваши стихи не человеческие: ни приметы. Бог задумал Вас дубом, а сделал человеком, и в Вас ударяют все молнии (есть такие дубы!), а Вы должны жить. ( На дубе не настаиваю: сама сейчас в роли дуба и сама должна жить, но мимо!)
Пастернак, чтобы не было ни ошибки, ни лжи: люди вторые руки, но: народы, некоторые, в очень раннем детстве, дети и поэты без стихов, это первые руки! Вы поэт без стихов, т. е. так любят, так горят и так жгут только не пишущие, пишущие раз, восьмистишие за жизнь, не ремесленники (пусть гении!) пера.
Почему каждые Ваши стихи звучат, как последние? «После этого он больше не писал».
Начинаю догадываться о какой-то Вашей тайне. Тайнах. Первая: Ваша страсть к словам только доказательство, насколько они для Вас средство. Страсть эта отчаяние сказать. Звук Вы любите больше слова, и шум (пустой) больше звука, потому что в нем всё. А Вы обречены на слова, и как каторжник изнемогая Вы хотите невозможного, из области слов выходящего. То, что Вы поэт промах. (Божий и божественный!)
Вторая: Вы не созерцатель, а вершитель, только дел таких нет здесь. Не мыслю Вас: ни воином, ни царем. (Но все ослепительнее встает Ваша католическая сущность, проповедника-монаха. Клянусь: не внешние приметы!) И оттого, что дел нет, вся бешеная действенность в стихи: ничто на месте не стоит.