Мэри-Кейт огляделась и поняла, что оказалась около конюшен, слева от господского дома. Она повернулась и увидела, что их экипаж все еще стоит у главного входа, а Бернадетт как ни в чем не бывало болтает с кучером, словно и не было тягостной сцены в доме. Странно, но она не помнила, как направилась сюда.
— Здесь следует смотреть под ноги.
Он указал на землю, и только тогда Мэри-Кейт поняла, что чуть не ступила в еще дымившуюся кучу навоза.
— О Боже!
— Помочь вам вернуться к экипажу? Я сумею уберечь вас от любых неожиданностей. Это все-таки конеферма.
Он протянул руку, и Мэри-Кейт оперлась на нее.
Прикосновение привело Мэри-Кейт в смущение. Она, казалось, почувствовала сквозь рукав тепло его кожи. Даже не глядя, Мэри-Кейт поняла, что ладони у него большие, пальцы длинные и тонкие. Руки пианиста, музыканта.
— Вы приехали навестить мою мачеху?
Он вел ее по утоптанной дорожке, соединяющей дом и конюшню.
— Я здесь лишь в качестве компаньонки.
Рука, на которую она опиралась, внезапно дрогнула, мышцы напряглись. Она взглянула на юношу. Его взгляд был прикован к экипажу.
— Этот экипаж из Сандерхерста?
— Да.
— А вы?
— Я там в гостях. — Самый подходящий ответ, пожалуй.
Его глаза казались бесконечно загадочными, будто таили тысячу тайн, сотню истин. В них светилась душа, различались боль, смирение и невыразимая тоска. И над всем довлело ощущение потерянности — такой глубокой, что от сочувствия у Мэри-Кейт перехватило дыхание.
К своему удивлению, Мэри-Кейт захотела подойти к молодому человеку поближе, обнять, положить его голову себе на колени. Убрать со лба непослушную прядь светлых волос и успокоить, как успокаивает ребенка мать. Она была бы ему матерью, сестрой, возлюбленной, подругой.
Ее рука так и осталась протянутой. Мэри-Кейт взглянула на нее, словно удивляясь ее существованию. По правде говоря, она была напугана. Что с ней происходит?
— Вы хорошо себя чувствуете? — донесся озабоченный мужской голос. — Принести вам воды?
Она покачала головой, подавляя охватившие ее незнакомые ощущения. Мэри-Кейт все еще молчала.
— Может, присядете? Вы побледнели, — приговаривал он, и нежные черты его лица светились заботой и сочувствием. — Я могу позвать кого-нибудь из дома.
— Я сейчас приду в себя, — проговорила Мэри-Кейт, надеясь, что это окажется правдой.
Перебирая пальцами складки юбки, Мэри-Кейт раздумывала, с чего начать разговор. Она пойдет дальше, когда перестанут дрожать колени и пройдет приступ тошноты.
— Моя мачеха кое-что понимает в лечении, мадам, если вы чувствуете в этом потребность.
Мэри-Кейт подняла глаза на склонившееся к ней встревоженное лицо.
— В этом нет необходимости. Я уже чувствую себя гораздо лучше.
— Вы сильно побледнели, а сейчас у вас на щеках выступил румянец. Вы выглядите несравненно лучше.
— Я, без сомнения, покраснела от смущения.
Послышались позвякивание сбруи, приглушенные голоса, стук копыт по гравиевой дорожке. Мэри-Кейт все слышала, но не могла отвести глаз от молодого человека и усмирить свое сердце. Наконец она неохотно направилась к экипажу и Берни.
— Он вырос необыкновенно красивым, Джеймс Моршем.
Мэри-Кейт, все еще потрясенная встречей, лишь кивнула в ответ. Что это значит? Ей стало плохо. Как от толчка, она вернулась к действительности.
— Они с Алисой были очень близки в детстве. Если видели одного, то рядом был и другой. Я всегда говорила, что лучшего брата не найти.
Моршемов отделяет от Сандерхерста не так уж много миль. Преодолеть их верхом не составляет труда, пешком пройти немногим дольше.
— Арчер знает о вас и Сэмюеле Моршеме?
— Дорогая моя, я начала изумлять Арчера с того момента, как уволила няньку и сама занялась его воспитанием. Никакие рассказы обо мне его не удивят.