А не эти, что пахнут порохом,
на лету поджигая аиста
Через душу оплавленный колокол
черным яблоком катитсякатится
Между верою и неверием
разрывается это яблоко.
Мама, мама Раскрыла двери ты
В пламя праздника и заплакала
2
Моей маме и Юре Юрченко
Другу поэту, который ушел на войну
в степи, где я вырастала пацанкой упрямой,
верю ли я? А кому еще верить? Кому?!
Как пережить невозможную эту вину
то, что я здесь, ну а мама моя Ну, а мама
В праздник пресветлый Фаворского света звоню
старенькой маме, чтоб голос хотя бы услышать.
«Преображение нынче», я ей говорю.
Слышу в ответ рев снарядов над крышей.
«Ну, ничего, отвечает, что людям, то й нам.
Ты не волнуйся, мы здесь отсидимся в подвале.
Это война» А зачем она эта война,
Старая мать понимает едва ли.
Помню, сказала: «Куда я поеду, куда?..
Это мой дом здесь и справят однажды поминки.
Здесь рушником расцветала речная вода.
Ну, а теперь нет ни капли во рту, ни росинки»
Это так больно, что боль не сложить мне в слова.
Это так больно, что боль прерывает дыханье.
Эта страна обезумела, словно вдова,
что посылает своих сыновей на закланье.
Эти гробы, что приходят с обеих сторон
Чья в них победа, ответь мне, и чье пораженье?
Этот огонь Эти стаи орущих ворон
Преображенье твое, Украина, преображенье.
«Преображение боли»
Преображение боли
в то, о чем не сказать
в небо над полем боя,
где открывают глаза,
смертно обнявшись двое.
Как хорошо им обоим
больше не убивать.
Преображение боли
в песню, что пела мать.
Клонится над тобою,
тянется поцеловать
«Господи наш Спасе»
Господи наш Спасе,
все-то Тебя мы славим
мама моя в Донбассе,
ну, а сестра в Полтаве.
«Спой мне, родная, спой мне,
шепчет в степи трава,
в этой пустой обойме
только любви слова»
Мертвого слышит мертвый,
Ну, а живой едва ль
Так мне сказала мама
и повторила сестра
возле сожженного храма
взорванного родства.
Они звонят друг другу
и каждая плачет в трубку.
А я звоню им обеим
и даже плакать не смею.
«Старенькая, схоронившая сына»
«Старенькая, схоронившая сына»
Старенькая,
схоронившая сына,
дочь, отпустившая петь
в небеси,
смотрит в окно
и молчит
Украина,
в жертву кого
хочешь ты принести?
Обращение
Господи, я говорю тебе прямо
вот моя боль и вот мое имя
На Украине живет моя мама
и плачет слезами моими.
А у меня уже слез не осталось.
Друзья увидят глаза сухие
и говорят: «Это просто усталость»
Зачем ты в детстве послал стихи мне
в образе ангелов белых-белых,
а они потом снайперами обернулись
в том самом хоре, где девушка пела.
На каждой из пройденных мною улиц
они держали меня под прицелом
на крыше взорванной школы Беслана.
Как же теперь мне остаться целой?!
Как после этого быть слабой?!
Если в огне рокового часа
мир содрогнулся от нашего братства
раною стала икона Спаса
в храме разрушенном в сердце Донбасса!..
И это я говорю без метафор,
А просто с оливковой веткой в клюве
в пустом ковчеге своем метаясь,
листки роняя любит, не любит
Листки календарные любит, не любит
на воду ложатся в безлюдной глади.
И город чудесный всплывает из глуби,
Где мама мне гладит белое платье.
А утром кладет его к изголовью.
И мы живем в коммунальной квартире
с такой, о Боже, к тебе любовью
в таком прекрасном и добром мире.
И я не знаю иного исхода
И выхода я другого не знаю,
когда все ясней и ясней год от года
оттуда из чуда к Тебе всплываю.
«Лети, моя вера тихая»
Лети, моя вера тихая,
спеши впереди души
по лезвию вдоха-выдоха,
туда, где точат ножи
над тоненькой пуповиною,
где бьется мой бог внизу
и сердце его воробьиное,
похожее на слезу,
по форме пули отлитое,
завернутое в лоскут,
с игрушечною молитвою
зарытое в талый грунт
И названное вселенною,
где в горстке одной земли
убийцы и убиенные
никак найти не смогли
то место в своем отечестве,
где каждый из них дитя
хоронит в слезах младенческих
несчастного воробья.
«Прощенье словно отраженье»
Прощенье словно отраженье
одной любви моей в другой
И непонятное решенье
взмахнуть рукой,
тебя как будто призывая
Смотри же, это я стою,
уже седая, но живая,
и душу слушаю твою,
что по стеклу дождем струится.
Какой же, Боже, в этом стыд,
коль сердце бедное, как птица,
по-человечьи говорит?
А вот смешно, а вот нелепо
такой живой такое сметь.
Я забываю слово «небо»
и вспоминаю слово «смерть».
Оно мне кажется каким-то
приотворенным, словно дверь.
И нет ни боли, ни тоски там,
где спят друзья мои теперь.
И в этой вечной колыбели
никто не плачет уж навзрыд,
Но тихо-тихо еле-еле
по-человечьи говорит.
«Мама моя голодает»
Мама моя голодает
в вольной своей Украйне.
Ангелы к ней прилетают.
Справа, который крайний,
крошки в ладонь собирает
голод на небе тоже.
Слева, который, играет
ей на губной гармошке.
Вместе они толкуют
вот на какую тему:
как это там рифмуют
где-то о них поэму,
если на завтрак крошки,
да и на ужин крошки,
если дыханье божье
только в губной гармошке.
Справа и слева крайний
глупым поэмам внемлют.
И под цветком герани
их зарывают в землю.
Чужесть
Чужесть царит на свете.
Чужесть страшней чумы!
Эти чужие дети
Господи, это мы!
Тот, о ком сердце болело,
как же ты стал чужим?!
Чужесть на свете белом
стелется, словно дым.
Дочиста прогорело
нечего поджигать!
Чужесть меня пригрела,
словно родная мать.
Ей же сдались на милость
села и города.
Заново породнились
Чужестью навсегда.
Ночью в слезах проснулась
бабка в селе одна.
Чужесть домой вернулась
плачется у окна:
Матушка, обними меня,
матушка, обогрей.
И от чужого имени
освободи скорей!
Мается Чужесть, стучится
плачет старуха во сне.
Поезд товарный мчится
мимо в ее окне.
Дверь распахнулась Ну же!
Доченька, ты моя
И обогрела Чужесть
и обняла себя!