* * * * *
Мирон смотрел вслед удаляющейся бричке и плакал. Слез он давно не стеснялся, да и кому интересны слезы крепостного? От него требуется одно работать. Пахать, сеять, жать тянуть крестьянскую лямку. А плачешь ты при этом или смеешься без разницы. Даже лучше, когда плачешь; смех крепостных барину не по нраву. Раз смеешься стало быть не в полную силу работаешь.
Но теперь уж смеяться и подавно не с чего. Единственную радость барин увез дочку, Марфушку. Проигрался старый пьяница в карты, все деньги спустил. Поставил на кон Марфушку и ту проиграл! Одна надёжа, что у нового барина Марфушке лучше будет. Тот хоть молодой, сорок всего, да и не пьет сильно вроде. А там кто его знает? Баре они и есть баре. Что молодой, что старый. Для них крепостные не люди.
Конечно, в глубине души Мирон понимал, что жалуется на барина зря. Ну, грешен, выпить любит, игрок заядлый. Так кто сейчас без греха? Зато крестьян все же Никодим Пантелеймоныч жалеет. Пороть порет, но до смерти никого еще не забил. А как без порки-то? Тоже нельзя. Крестьянину ему только волю дай!..
Э-хе-хей, воля-волюшка, всхлипнул Мирон еще раз, высморкался в дорожную пыль, да и повернулся, чтобы идти с барского двора восвояси. Вот ведь тоже позволил Никодим Пантелеймоныч с дочкой проститься, до самой брички дал проводить! Другой бы дал? Разве что в глаз.
Мирон уже шагнул за ворота и не удержался, оглянулся еще вслед облачку пыли. Свел жесткие брови, прищурился. Померещилось, или впрямь пыль назад к селу стелется? Назад, не иначе. Лошадей уже видно. И бричку крытую. А вот и платок Марфин белеется! Стукнуло сердце Мирона, дернулось. А ну как раздумал барин ее отдавать?.. Да только навряд ли. Знать, забыл что-то.
Бричка, не доехав до ворот, остановилась. Мирон заметил, что правит лошадьми Марфа. И увидел еще, что лицо дочери белое, как снег, глаза что два пятака, и руки трясутся. Барин неловко спустился на землю и, качаясь, пошел к Мирону.
Бричка, не доехав до ворот, остановилась. Мирон заметил, что правит лошадьми Марфа. И увидел еще, что лицо дочери белое, как снег, глаза что два пятака, и руки трясутся. Барин неловко спустился на землю и, качаясь, пошел к Мирону.
«Вот ведь, подумал крестьянин, только что вроде тверезым был, когда и успел нализаться? И Марфушку испужал, ирод! Там уж и пужать-то, поди, нечем, а все одново»
Но пришел черед и самому Мирону пугаться. Голос Никодима Пантелеймоновича на пьяный никак не походил. Так ровно, будто по писанному, он и по трезвому делу не изъяснялся. А сказал такое, что и не враз разберешь:
Пластик есть? Любые изделия из пластмассы.
Мирон ничего не понял. Стал собирать из похожих обрывков слова. Лишь одно только и вышло. И то не очень, чтоб схоже
Псалтырь? Так то у дьякона, барин. У меня-то откель?
У дьякона? Далеко?
Так вон она, церква, махнул Мирон в сторону купола с покосившимся крестом.
Едем.
Да я так дойду, барин, испугался Мирон пуще прежнего. Не к добру это в бричке с барином ездить! Но тот будто не слышал. Опять сказал, да так точно камнем по лемеху:
Едем!
Пришлось лезть за барином в бричку. Марфа напуганным глазом стрельнула, в губах ни кровиночки. Шепнула украдкою:
Батюшка, напасть-то какая! Желтый аспид в барина прыгнул.
Тихо-тихо!.. одними губами, без голоса, пошевелил Мирон. Услышит Потом.
А сам призадумался. Что за аспид? Где он тут взялся, в их-то краях? И как это в барина? В рот, что ли? В ухо?.. Уж не заговаривается ли Марфушка с горя?
Между тем доехали до церкви. Дьякон, Симеон, услыхал, вышел. Барину поклонился, но не до земли, достойно.
Храни тя господь, Никодим Пантелеймонович.
Барин лишь лоб из брички выставил. И опять:
Пластик есть?
Симеону тоже «псалтырь» почуялся. Брови нахмурил, постоял, бороденкой повертел.
Есть, говорит. Как не быть?
Дай.
Помолиться душа запросила? скривился дьякон. Так в церковь зайди. Не с лошадьми же псалтырь читать.
Пластик там? ткнул в открытую дверь барин.
Там.
Посторонился Симеон, барина пропустил. Тот прошел не качнулся. А Мирон, слава Богу, с дочкой остался, с глазу на глаз.
* * * * *
К Лану вернулась надежда. А поначалу он было отчаялся. Когда подключился к человеку в повозке и заговорил со вторым. Точнее, со второй, оказавшейся женщиной. Та ничего из его слов не понимала, не отвечала даже на примитивные вопросы, а только мелко вибрировала. Дома Лан почти не имел дела с людьми, лишь изучал их строение и физиологию, поэтому о том, что человек может молчать от сильного испуга, он попросту не учел. Потом, правда, вспомнил, а скорей догадался. По той же вибрации, называемой в этом языке «дрожью».
Женщина ничем не помогла Лану, разве что привезла к другому человеку, который хоть что-то внятное сумел сказать. Мало того, сказал, что в селении есть пластик. А ведь в сознании донора Лан этого понятия так и не нашел. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: если пластмасса здесь только-только появилась, не все могли о ней знать. Но, как выяснилось, знали. Хоть и называли несколько иначе. Но тот человек, что показал ему, где имеется пластик, коверкал и другие слова. Судя по всему, образованность местного населения оставляла желать лучшего.