«Игравшаяся нами музыка не несла никакого диссидентства, но всё в то время воспринималось с каким-то подтекстом. Большинство песен, исполнявшихся в Рок-клубе, было наполнено т.н. «социальным звучанием», и даже если его не было, то товарищи цензоры непременно что-нибудь подразумевали. Например, строчка «Пора, пора, я покидаю этот берег» однозначно должна говорить о том, что музыкант хочет свалить из страны. Если пелось «Корабль с названием «Не вернусь» тоже ясно А вот строчка «Глухая тетеря на самом верху» вообще вызывала ажиотаж
«Игравшаяся нами музыка не несла никакого диссидентства, но всё в то время воспринималось с каким-то подтекстом. Большинство песен, исполнявшихся в Рок-клубе, было наполнено т.н. «социальным звучанием», и даже если его не было, то товарищи цензоры непременно что-нибудь подразумевали. Например, строчка «Пора, пора, я покидаю этот берег» однозначно должна говорить о том, что музыкант хочет свалить из страны. Если пелось «Корабль с названием «Не вернусь» тоже ясно А вот строчка «Глухая тетеря на самом верху» вообще вызывала ажиотаж
Создание Рок-клуба было обусловлено, с одной стороны, желанием музыкантов иметь некое объединение, благодаря которому они могли бы выступать, а с другой стороны, желанием КГБ весь процесс локализовать, исключить незапланированные, неизвестные концерты».
Так что «легенда» о том, что Питерский рок-клуб был создан с подачи и под патронажем питерского КГБ, это никакая не легенда, а фактейший факт и суровая реальность.
Но получалось, что тюменские коллеги питерских кгбешников, отнюдь не намерены были перенимать опыт и идти по их стопам. А решили изобрести свой, более простой способ решения проблемы рок-музыкального, неформального творчества в городе Тюмени. Зачем чего-то там «локализовывать» и организовывать? Долгая дорога в дюнах всё это. Есть способ более простой и действенный. Раз завелись во введенной нам Тюмени какие-то рок-певцы и рок-творцы, надо им быстренько «пришить» антисоветчину, и если уж не посадить лет на 10-ть, то уж, во всяком случае, напугать так, что бы раз и навсегда отбить у них охоту к сочинительству любых песенок, тем более с подтекстом. Ведь, если им сегодня, «не дать по рукам» и позволить горланить свои песенки с т.н. «социальным звучанием», в которых они своими подтекстами намекают на несостоятельность и абсурдность нашей родной советской действительности, то завтра они совсем обнаглеют и уже открыто начнут заявлять, что Советская власть говно!
Это опять-таки, как в анекдоте.
«Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Толстиков должен быть на просмотре нового спектакля, но ему некогда. Он вызывает своего референта по вопросам литературы и говорит ему:
Посмотри эту пьесу и завтра текст мне на стол.
Но в ней есть ещё и подтекст.
И подтекст на стол!»
Так что вы теперь, надеюсь, понимаете, что искали в моих песнях товарищи из тюменского КГБ и в чём они хотели заставить меня сознаться. А чего они мне, вообще, хотели, как вы думаете? Добра они мне хотели! Давали они мне понять: бросай ты, Роман Владимирович, всю эту трихомундию с песенками наполненными «социальным звучанием» и снабжённых подтекстом! Не порти себе жизнь!
За пять часов такой «беседы» я уже был основательно убеждён, что виноват. Правда никак не мог понять, в чём конкретно моя вина состоит. Ещё я уяснил, что большинство моих товарищей в подобном же состоянии со страху наклепали друг на друга, и в частности, на меня всякой небывальщины и напраслины. Ну, понятно, думаю, товарищи мои все люди ещё молодые, в подобной ситуации первый раз оказались, а тут ребята опытные, неплохие психологи, работу свою добре знают. Ладно, думаю. Но там я тогда вдруг твёрдо решил, что от меня они ничего подобного не добъются. Не буду я ни на кого никаких показаний давать. Вот не буду, и всё! Пусть что хотят со мной, то и делают. И я этим ребятам «кгбешникам» так прямо и заявил, что про себя готов им поведать хоть все свои грехи с самого детсада, как ещё будучи пацаном хулиганил и мамку не слушал. А вот про других ничего ни говорить, ни тем более, писать, не буду.
Те видя такое дело, как-то пригорюнились, и вроде бы и не знают что со мной дальше делать. И тут в кабинет вошёл тот самый майор, который меня провожал из кабинета первичного приёма наверх, по фамилии Кравцов. Я не зря его облик сравнил с оккультистом-гипнотизёром. При его появлении все мои собеседники сразу приумолкли, и Мартышкин сиганул из-за стола и примкнул к двум своим коллегам. Кравцов по-хозяйски занял место во главе стола. Он имел вид человека, который вовсе не намерен тратить на меня столько времени, как его коллеги, а намерен решить всё сразу, и уверен, что решить всё со мной, это дело минутное. В кабинете возникла какая-то особая, гнетущая атмосфера. Кравцов некоторое время молча глядел на меня спокойным взглядом удава, а потом медленно проговорил:
Вы сейчас возьмёте ручку и будете писать.
Что-то произошло со временем. Какие-то минуты буквально выпали из моей памяти. Не знаю сколько. Но я вдруг обнаружил себя с ручкой в руке, передо мной лежал листок бумаги и я внутренне был совершенно готов писать всё, что мне скажут. Потом, вдруг, внутри меня раздался какой-то щёлчок, вся моя воля и решимость мгновенно вернулись ко мне. Я бросил ручку на стол и тихо, но твёрдо сказал ни на кого не глядя: