Корсо сдернул с плеча холщовую сумку и бросил на пол, к ногам, обутым в нечищеные английские ботинки; потом уставился на портрет Рафаэля Сабатини[1] он стоит в рамке у меня на столе рядом с авторучкой, которой я правлю статьи и типографские гранки. Это мне сразу понравилось, потому что обычно посетители не балуют портрет вниманием: они принимают Сабатини за моего престарелого родственника. Краешком глаза я наблюдал за реакцией Корсо и заметил, как он ухмыльнулся, усаживаясь в кресло; гримаса получилась какой-то ребячливой; он стал похож на кролика из мультфильма, когда тот впервые показывается в конце улицы и сразу завоевывает безоговорочную любовь зрителей.
Со временем я узнал, что Корсо умеет улыбаться и совсем иначе как жестокий, изголодавшийся волк. Вернее сказать, умеет выбирать маску, соответствующую обстоятельствам. Но, повторяю, это я узнал много позже. А в тот миг он произвел на меня впечатление человека искреннего, и я рискнул подвергнуть его маленькому испытанию.
«Он родился на свет с обостренным чувством смешного, процитировал я, кивнув на портрет, и врожденным ощущением того, что мир безумен»[2]
Я увидел, как он неспешно и уверенно качнул головой, и во мне проснулась симпатия к нему, чувство, что нас роднит принадлежность к общему делу. Чувство это, несмотря на все, что случилось в дальнейшем, я сохранил и до сих пор. Корсо достал откуда-то сигарету без фильтра, такую же мятую, как его старый плащ и вельветовые брюки. Он вертел сигарету в пальцах и рассматривал меня сквозь очки в железной оправе, которые косо сидели у него на носу, глядел из-под упавшей на лоб пряди уже чуть седоватых волос. Другую руку он по-прежнему держал в кармане, словно сжимал там рукоятку пистолета. Замечу, кстати, что карманы его напоминали бездонные ямы чего там только не было! Книги, каталоги и документы, а еще о чем я тоже узнал позднее там непременно лежала фляжка с джином «Болс».
«И в этом заключалось все его достояние», с ходу закончил он цитату, потом удобнее устроился в кресле и снова улыбнулся. Хотя, если не кривить душой, мне больше нравится «Капитан Блад».
Я поднял вверх ручку, готовясь прочесть ему суровую отповедь.
И тут вы не правы. «Скарамуш» для Сабатини то же, что «Три мушкетера» для Дюма. Я отвесил учтивый поклон в сторону портрета. «Он родился на свет с обостренным чувством смешного» За всю историю романов-фельетонов не было начальной фразы, равной этой.
Что ж, спорить не стану, согласился Корсо после паузы и тотчас выложил на стол папку с какой-то рукописью. Ее каждая страница помещалась в отдельном пластиковом конверте. Знаете, а вы очень кстати упомянули Дюма.
Он пододвинул папку ко мне, но прежде повернул так, чтобы я мог ознакомиться с ее содержимым. Все листы были исписаны по-французски и только с одной стороны; бумага была двух видов: белая, уже пожелтевшая от времени, и бледно-голубая в мелкую клеточку тоже очень старая. Каждому виду бумаги соответствовал свой тип почерка. На голубой писали черными чернилами. И вот что интересно: теми же чернилами и тем же почерком была сделана правка на белой бумаге поверх текста, написанного мелкими, вытянутыми вверх буквами. Всего в папке лежало пятнадцать страниц, из них одиннадцать голубые.
Занятно. Я поднял глаза на Корсо. Тот терпеливо переводил взгляд с меня на папку и с папки на меня. Откуда это у вас?
Он потер переносицу, явно прикидывая, до какой степени та информация, ради которой он ко мне явился, обязывает его быть откровенным. Потом скорчил новую гримасу уже третий вариант и стал похож на невинного и простодушного кролика. Да, Корсо, несомненно, был профессионалом.
Да так От клиента моего клиента.
Понятно.
Он выжидательно помолчал. Ведь приметы хитрости не только предусмотрительность и расчетливость, но и осторожность. Мы оба отлично это знали.
Разумеется, добавил он, я готов, если вам будет угодно, назвать имена.
Я заверил его, что нужды в том нет, и он сразу успокоился, поправил очки и спросил мое мнение о манускрипте. Я не спешил с ответом и принялся перелистывать страницы в обратном порядке пока не дошел до первой. Название было выведено заглавными буквами, жирное: «Анжуйское вино».
Я прочел вслух первые строки:
Après de nouvelles presque désespérées du roi, le bruit de sa convalescence commençait à se repandre dans le camp[3]
Я невольно улыбнулся. Корсо жестом показал, что хочет услышать мое суждение.
Нет никаких сомнений, сказал я. Это рукопись Александра Дюма-отца. «Анжуйское вино», насколько могу припомнить, сорок какая-то глава «Трех мушкетеров».
Сорок вторая, подтвердил Корсо. Сорок вторая глава.
И это оригинал? Подлинная рукопись Дюма?
Ради этого я к вам и пришел чтобы вы дали свое заключение.
Я пожал плечами, желая показать, что не готов взять на себя такую ответственность.
А почему именно ко мне?
Это был глупый вопрос из тех, что помогают тянуть время. Корсо, видно, подумал, будто я решил пококетничать. На лице его отразилось нетерпение.
Вы ведь специалист, буркнул он раздраженно. Вы не только самый влиятельный в нашей стране литературный критик, вы всё знаете о романе-фельетоне XIX века.