Некоторые русские упирали на чуть ли не альтруистический характер гитлеровской агрессии: немцы-де идут нам помочь, продолжая начатое белыми в годы Гражданской дело; уничтожая большевизм, они открывают дорогу к «национальному возрождению» и вековечному союзу новых России и Германии, за что нужно быть признательными; через несколько месяцев все будем дома и начнем налаживать новую жизнь, а значит без нас немцы никак не обойдутся[831]. Зинкевич в середине сентября 1941 г. делился своим видением будущего: «Во всяком случае, мы должны быть глубоко благодарны А. Гитлеру за то, что он взялся искоренить эту чуму в самой ея цитадели. И я лично полагаю, что в памяти народной будет поставлен памятник Гитлеру»[832].
До памятников, как и до массового привлечения белогвардейцев, дело не дошло. Ни о каком взаимном уважении в паре отношений «нацисты-белоэмигранты» говорить не приходится: к службе подобных кадров высшее командование и лично Гитлер относились отрицательно и на протяжении весны лета 1941 г. (о чем эмигранты не могли знать) на применение этой маленькой группы иностранцев в вермахте несколько раз накладывали запрет[833]. Параноидальное недоверие нацистов проистекало из идеологической предопределенности того, чем должен был стать «Восточный поход». Война за колонии не предполагала ни политической субъектности «порченных» в расово-политическом отношении «восточных народов», ни воцарения «бывших людей», приехавших из Европы (хотя мотивация большинства эмигрантов была далека от реституции)[834]. Ни в консультации, ни в прожектах русских националистов, бывших себе на уме, немцы заинтересованы не были[835]. На свой запрос фон Браухичу (а позже и Гитлеру) фон Лампе получил в августе 1941 г. единый лаконичный ответ: «В настоящее время чины Объединения не могут быть применены в германской армии»[836]. Теперь желающие пробиться на фронт чины РОВС/ОРВС должны были делать это самостоятельно, в частном порядке вступая в вермахт.
Оккупационной машине, с трудом переваривавшей уже откушенное от сталинского царства, нужны были свободно владевшие языком переводчики[837], пропагандисты, знающие местную специфику разведчики, умелые рабочие руки, инженеры, врачи[838].
Так, «на безрыбье», эмиграция, пусть и политически проблематичная, оказалась готова на время заполнить зияющие пустоты. Плюс определенная лазейка возникла из-за тоталитарной поликратии и борьбы институций в государстве Гитлера, где на запрет одного министерства приходилось ограниченное разрешение какого-нибудь другого чиновника из конкурирующего ведомства. Так несколько тысяч[839] эмигрантов смогли обойти возведенные преграды и проникнуть на германо-советский фронт. Оскал германской политики многие из них разглядели только по прибытии на оккупированные территории[840]. Именно переводчики вермахта из числа эмигрантов, свидетели несомого солдатами Адольфа Гитлера «освобождения», к концу 1941 г. стали источником новостей: через них в диаспору проникли сведения о бесчеловечном обращении с населением и оголодавшими военнопленными, о казнях и грабежах[841].
Осознание неверной оценки намерений немцев ставило изгнанников в тупик: почти невозможно было отказаться от выпестованной за 20 лет системы ценностей, но и ее соразмерность идущей войне была нулевой отстав от времени, будучи закольцованной идеологией отдельной группы, она просто ничего не объясняла. Кроме того, в мире не было второй силы, которая вела бы активную борьбу против советского государства, в чем состоял смысл жизни изгнанников.
Меж тем, надежды на лучшую долю и скорый крах этого самого государства продолжали обращаться в прах, что было болезненно. Так как их нечем было заменить, многие из служивших эмигрантов удовлетворились превратным пониманием собственной роли в смертельной борьбе нацистской Германии и Советской России, продолжая веровать в конечное торжество доброй воли вермахта и высшую силу[842]. Так активные «пораженцы», зажатые между собственной трагедией и клятвой ненависти, запутавшись и живя давным-давно изжившими себя максимами, стали соучастниками колониального похода за «жизненным пространством на Востоке». Эта противоречивая, болезненная, ныне забытая страница русского прошлого стала одновременно и лебединой песнью в военной истории Белой армии, изгнанные, но не сломленные солдаты и офицеры которой 20 лет ждали и в некоторой форме дождались реванша.
Осознание неверной оценки намерений немцев ставило изгнанников в тупик: почти невозможно было отказаться от выпестованной за 20 лет системы ценностей, но и ее соразмерность идущей войне была нулевой отстав от времени, будучи закольцованной идеологией отдельной группы, она просто ничего не объясняла. Кроме того, в мире не было второй силы, которая вела бы активную борьбу против советского государства, в чем состоял смысл жизни изгнанников.
Меж тем, надежды на лучшую долю и скорый крах этого самого государства продолжали обращаться в прах, что было болезненно. Так как их нечем было заменить, многие из служивших эмигрантов удовлетворились превратным пониманием собственной роли в смертельной борьбе нацистской Германии и Советской России, продолжая веровать в конечное торжество доброй воли вермахта и высшую силу[842]. Так активные «пораженцы», зажатые между собственной трагедией и клятвой ненависти, запутавшись и живя давным-давно изжившими себя максимами, стали соучастниками колониального похода за «жизненным пространством на Востоке». Эта противоречивая, болезненная, ныне забытая страница русского прошлого стала одновременно и лебединой песнью в военной истории Белой армии, изгнанные, но не сломленные солдаты и офицеры которой 20 лет ждали и в некоторой форме дождались реванша.