27 декабря 1936 года после совещания в ЦК КП(б) Грузии, поддавшись на уговоры матери Л. Берия (1 й секретарь Закавказского крайкома ВКП(б), Лакоба отправился к нему на ужин. Нестор словно чувствовал нависшую беду, фаршированную рыбу ел без аппетита, с трудом дождался, когда подошло время отправляться в театр. Не досидев до конца спектакля, возвратился в тбилисскую гостиницу «Ориент».
Острые боли в желудке не прошли, через несколько часов «несгибаемого Нестора» не стало. Перед отправкой его тела в Сухум с ним пришли проститься Берия с женой и положили к ногам покойного венок, с надписью: «Близкому другу товарищу Нестору. Нина и Лаврентий Берия».
В Абхазию доставили не тело Лакобы, а его оболочку. Тбилисские хирурги из больницы имени Камо после вскрытия тела удалили не только все внутренности, а и вырезали гортань с венами, чтобы невозможно было обнаружить следы яда. На родине искренне оплакивали «нашего Нестора», спасшего абхазское крестьянство от варварской коллективизации и оставившего на свободе бывших князей, получавших пособия от власти.
В начале февраля 1937 года «близкий друг» Берия вскрыл в Абхазии разветвленный «заговор», во главе которого стоял покойный Лакоба. Сталин, хорошо знавший Нестора, промолчал, и тогда «меч НКВД» принялся безжалостно рубить невинных. В ходе так называемого следствия было «установлено», что «обер-бандит Лакоба в сговоре с другими бывшими партийными руководителями республики создал контрреволюционную, диверсионно=вредительскую, шпионскую, террористическую, повстанческую организацию в Абхазии».
Повальные аресты покатились по Абхазии. В числе арестованных оказались жена Лакобы Сария, его 14-летний сын Рауф и Давлет Чантович. Палачи следователи Б. Кобулов и Г. Хазан пытками заставили юношу «сознаться» в том, что он «создал антисоветскую террористическую группировку в сухумской школе, занимался вместе с членами этой группировки клеветническими измышлениями и имел террористические намерения в отношении товарища Берии».
То, что испытал бедный Рауф и десятки других несчастных жертв репрессивной машины, перенес на себе Давлет Чантович. Мне и братьям Читанава понадобилось немалое мужество, чтобы выслушать его жуткую исповедь-историю. Пальцы Давлета Чантовича нервно теребили скатерть на столе, голос временами срывался.
Этот конвейер пыток НКВД и те нечеловеческие муки, что пришлось перенести мне и тысячам невинных, невозможно ни забыть, ни вытравить из памяти. Даже сейчас в глубине каждой моей клеточки живут ужас и боль от «бутылочки», когда тебя заставляли часами сидеть на горлышке бутылки, задыхаться в «шкатулке» шкафу, где сутками держали без сна и еды, «играть на рояле», когда твои пальцы крошили ящиком письменного стола и прочих «изобретениях» садистов следователей. Самым тяжелым был не страх перед допросом и боль во время пыток, а изматывающее, вытягивающее из тебя все жилы, ожидание.
Да, да! Ожидание! Давлет Чантович зябко повел плечами и продолжил:
Заканчивался день, и ожидание становилось невыносимым. После вечерней баланды и отбоя, в тюрьме ненадолго наступала тишина. Думаете, кто-то мог уснуть? Не верьте! Брехня! Даже с самыми крепкими нервами не спали, а ждали, когда наступит этот, будь он трижды проклят, час дьявола!
За стенами тюрьмы они, еще не отмеченные печатью «враг народа», спали крепким сном, а в кабинетах следователей просыпался сам дьявол и готовился к кровавой пляске. Он и его подручные проверяли, как привинчены к полу табуретки, предусмотрительные были заразы, боялись, что найдется отчаянный смельчак и хватит ею по оловянной башке. Ржали, когда выгребали из шкафа пустые бутылки, выбирая подходящую для «наседки». Всего не перечесть, что рождалось в воспаленном сознании палачей.
За стенами тюрьмы они, еще не отмеченные печатью «враг народа», спали крепким сном, а в кабинетах следователей просыпался сам дьявол и готовился к кровавой пляске. Он и его подручные проверяли, как привинчены к полу табуретки, предусмотрительные были заразы, боялись, что найдется отчаянный смельчак и хватит ею по оловянной башке. Ржали, когда выгребали из шкафа пустые бутылки, выбирая подходящую для «наседки». Всего не перечесть, что рождалось в воспаленном сознании палачей.
Каждый из нас «врагов народа» прошел свою дорогу в энкавэдэшный ад. Начиналась она глубокой ночью с топота ног конвоя и лязга засова. В тот миг вся тюрьма замирала, и когда хлопала дверь соседней камеры, предательская слабость разливалась по истерзанному телу. В ту ночь приходила очередь другого и гаденькое чувство облегчения, что пронесло, заглушало в тебе муки совести
Давлет Чантович прервал рассказ, отвел глаза в сторону и глухо произнес:
Не судите тех, кто прошел через мясорубку НКВД. Все мы люди, и все хотим жить. Вопрос всегда состоял в цене, а эти мерзавцы: Берия, Рухадзе, Гоглидзе и палачи экземпляром помельче знали на каких струнах человеческой слабости сыграть. В их дьявольском спектакле все роли были заранее расписаны, и не имело значения, виновен ты или нет, если «вписывался в схему очередного контрреволюционного заговора», то должен «признать свою вину». То, что они творили с нами в тюрьмах и лагерях, для них, как для дровосека рубка леса, охотника травля зверя, стало обыденным делом. В нем были свои непревзойденные «мастера». Душегуб Малюта Скуратов им в подметки не годился.