Приведенных примеров интердикции в животном мире достаточно, чтобы сделать некоторые первые выводы. Прежде всего, о том, что никаких оснований для стирания качественной грани между животным и человеком, биологическим и социальным, они не дают: необычное поведение животных, по крайней мере во многих случаях, можно объяснить, не прибегая к антропоморфизации, опираясь на явление интердикции.
Другой вывод относится к более глубокому пониманию нами самого явления интердикции его места в первой сигнальной системе. Не будем забывать, что представление о неадекватности неадекватного рефлекса весьма условно. Если его называют неадекватным, то подразумевают при этом его неадекватность ситуации, в которой он себя проявляет (и которая имеет тенденцию непрерывно меняться), но ни в коем случае не неадекватность биологическому виду: несвойственный своему виду рефлекс животное имитировать не будет. Один и тот же рефлекс может быть адекватным и неадекватным. Изменения экологии вида может привести к тому, что какой-то рефлекс навсегда перестает проявлять себя как адекватный (сохраняясь в «депо неадекватных рефлексов»128), но это не отменяет общего правила, потому что когда-то он все-таки был адекватным. Что же касается имитатогенности рефлексов, то для сохранения вида она имеет не только значение, на которое чаще всего обращают внимание, говоря об имитации у животных, ее значение для «обучения», передачи опыта, но и то экстренное значение, которое позволяет особи реагировать на сигнал опасности, непосредственный источник которой от нее скрыт. Так, антилопе, мирно пасущейся на лугу и не замечающей угрозы, тем не менее, вдруг приходится срываться с места и бежать, реагируя на поведение других антилоп в стаде, хотя, если бы антилопа умела рассуждать и принимать решения, ей бы такое бегство могло показаться неадекватным, ведь никакой опасности не видно. Адекватный рефлекс просто не нуждается в столь срочной имитации, зато в стремительно меняющейся ситуации вовремя расторможенный неадекватный рефлекс может оказаться как никогда адекватен, как мы уже отметили ранее, его повышенная имитатогенность биологически оправдана. Но поскольку интердиктивный сигнал сигнал первой сигнальной системы, постольку его роль способна сыграть любая поступающая извне информация: визуальная, акустическая, ольфакторная, тактильная или другая, и самое интересное здесь то, что наличие интердиктора для этого не обязательно. Если центральная нервная система оказывается перед лицом новой дифференцировки, роль случайности резко возрастает, и интердиктивным сигналом в таком «трудном состоянии» может стать любой внешний сигнал, как то порыв ветра, хруст обломившейся ветки и т. д. Достаточно сильный сигнал может прервать действие рефлекса, во власти которого находилась особь, и запустить новый. И здесь мы берем на себя смелость развить и дополнить гипотезу Поршнева: корни интердикции уходят вглубь аппарата первой сигнальной системы, где они, по-видимому, задействованы в механизме переключения рефлексов.
Наконец, еще один вывод. Примеры интердикции у животных нами излагались в целом без всякой системы, так что простые и сложные кое-где оказались перемешаны; для целей и задач социальной философии их систематизация не существенна. Нам важно было показать лишь, что эти примеры не суть проявления у животных каких-то интеллектуальных способностей, и, действительно, функциональные границы первой сигнальной системы рефлексов нигде не нарушены. Но даже на основе бессистемного ряда примеров можно увидеть, что в процессе эволюции позвоночных общий вектор раскрытия понятия интердикции направлен от точки, в которой она служит всего лишь описанием случайного сбоя, «поломки» рефлекторного механизма, к тому моменту, в котором интердикция приобретает статус явления, необходимого для выживания вида.
Все предметы и явления объективной реальности мыслимы, познаваемы в этом состоит идеальное свойство материи. Правда, идеализм отрицает у материи идеальные свойства: для него, наоборот, материя является одним из «свойств», воплощением идеи. Спор материализма и идеализма разрешится, конечно, совсем не в теории, и тем не менее нельзя обойти вниманием ту особенную роль, которую исследование явления интердикции способно сыграть для усиления в этом споре позиций материализма. Именно в явлении интердикции материя позволяет нам видеть пусть всего лишь как краткий отблеск, но зато in natura свое идеальное свойство. Для раскрытия этого тезиса продолжим анализ интердиктивной функции первого слова в онтогенезе человека, начатый Поршневым.
Каким бы ни было первое слово ребенка, оно всегда передает одно и то же отношение, т. е. по сути это одно слово, отражающее невозможность чего-то получить. Во взрослой речи близкое значение выражается словом «нет», но не тем словом «нет», которое антоним слова «да», а тем «нет», которое антоним слова «есть», т. е. означающим не противоположное согласию несогласие, а противоположное присутствию, наличию чего-либо, отсутствие.
Сделанное замечание крайне важно. Антонимия «да» «нет», передающая противоположность между утверждением и отрицанием, либо согласием и несогласием, сама по себе подразумевает наличие в сознании какой-то вещи это всегда утверждение или отрицание чего-то, согласие или несогласие с чем-то. Нельзя утверждать или отрицать, соглашаться или не соглашаться до всякого знания об этой вещи. В этом смысле противоположность «да» «нет» можно назвать вторичной. Совсем другое дело противоположность «есть» «нет». Мы вполне можем констатировать присутствие или отсутствие чего-либо, о чем мы ничего не знаем, какого-то нечто. И можно представить ситуацию, при которой мы бы не знали, что это нечто противостоит или может противостоять каким-то другим нечто, т. е. является вещью в ряду других вещей, так что и сама констатация этого нечто в факте присутствия или отсутствия становится излишней. Таким образом, противоположность «есть» «нет» первична, она до вещи.