Двое саней, процессия из двух десятков человек проводила Анну, жену Василия Воронова, в соседнюю деревню. При неказистом храме вырыт ледник, где до лета ожидают своего погружения в матушку-землю десятки покойных из окрестных деревень. В марте-апреле, когда снег и лед стекут буйными ручьями в Усолку и Каму, обряды погребения следовать будут один за другим. Суровая правда суровых краев.
Серое небо сдавливало голову. Снежинки изредка падали на бренную землю, грезили о последнем снегопаде, но он все не начинался, и напряжение природы передавалось человеку. Аксинья шла следом за санями, не отрывая взгляд от матери. Чем ближе Александровка, тем больше пригибала ее к земле черная мысль: все, не будет больше ласкового взгляда и улыбки, нежного «доченька» или «Оксюша», безбрежного прощения и принятия дочери-греховодницы такой, какая она есть, без всяких обвинений и укоров. Казалось, что так будет всегда рядом мать с поддержкой и помощью. Будто не знала, что смерть всегда приходит и забирает любимых. Брата. Отца
Видна уже александровская церковь. Занесена посеревшим снегом, будто стала еще меньше и неказистей, вросла в землю, один крест возвышается над округой, напоминая о славе Божией. Отец Сергий довольно крякнул и прибавил шаг, завидев родной храм. «Умаялся. Бедный», с неожиданным состраданием подумала Аксинья. Год назад ненавидела она пастыря, что терзал ее покаянием. Красный пьянчуга никуда не исчез, и привычка беспрестанно облизывать губы осталась. А откуда-то в душе взялась благодарность. Аксинья сама удивилась себе. И неожиданно закричала:
Матушка моя! Зачем же ты меня оставляешь? Мату-у-у-ушка!
Она вцеплялась пальцами в занозистые бочины саней, прижималась губами к савану. Залитые едкой влагой глаза уже не различали путь, пару раз Аксинья, поскользнувшись, упала бы в щедро рассыпанные по дороге лошадиные кучи, но твердая рука вела ее. Чей-то низкий голос шептал:
Успокойся ты, Аксинья, успокойся. Что нашло на тебя? Ты сильная, выдержишь. Не то еще выдерживала.
Давай глаза вытру, горе ты мое, уже женский голос, ласковый, будто материнский. «Параскева», поняла Аксинья, избавленная усилиями подруги от слезной пелены. Шмыгнула носом, будто малое дитя, вцепилась в подругу.
Злющие ободранные собаки встретили их диким лаем. Одна вцепилась в подол летника Аксиньи, стала трепать беличью оторочку.
Брысь, псина! прикрикнул мужик, шедший по правую руку от нее, для верности пнул собаку по облезлому заду.
Семен Он ее держал, он успокаивал, не признала она верного друга детства, ввергнутая в темноту скорби.
Спасибо.
Что бормочешь, Оксюшка?
Спасибо тебе, Семен. Тебе, Параскева. Всем. Голос ее окреп.
Ну слава Богу, забормотали еловчане. И сейчас не было среди них ни одного, кто злорадствовал бы над искренним горем дочери гончара, за год растерявшей всю свою любящую семью.
Поговорить надо. Георгий Федотов по прозвищу Заяц, одетый в одну рубаху и порты, появился на Аксиньином пороге спустя две недели после похорон.
Ты в дом проходи. На улице не май, замерзнешь.
Зима не желала пускать юную весну на порог, жалила метелями и ядреным морозом. Старый пес Вороновых прошлой ночью издох, не выдержав затянувшейся зимы.
Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:
Воды дай.
Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.
Ты малого отправь на улицу, кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.
У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? Под строгим тоном она спрятала улыбку.
Ровесник, поди, моему Тошке?
Да постарше он. Просто невысокий, худой.
Вырастет еще Он Федькин? Племяш, значит, твой?
Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?
Нет, не о нем.
Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.
Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все
Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:
Воды дай.
Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.
Ты малого отправь на улицу, кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.
У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? Под строгим тоном она спрятала улыбку.
Ровесник, поди, моему Тошке?
Да постарше он. Просто невысокий, худой.
Вырастет еще Он Федькин? Племяш, значит, твой?
Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?
Нет, не о нем.
Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.
Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все
Сядь, раз пришел, говори. Я помогу чем смогу. Ты мне с похоронами услугу оказал, я тебе сейчас добром отплачу.
Георгий выдохнул. Присмотревшись к нему, Аксинья заметила, что он осунулся, блекло-зеленые глаза обведены темными кругами, как у человека, давно не спавшего.
Говори ты уже!
Не могу я больше. Не могу Гложет меня память
Речь Георгия, исковерканная по божьей милости, была бурной мешаниной. Сейчас, когда чувства захлестнули его, Аксинья с трудом понимала горестные слова.